Яков Капустин - Веревочка. Лагерные хроники

– Ты, Боря, как королевич Елисей, у которого царевна от поцелуя ожила.

Ну, остальные и подхватили. Так и пошло.

– А я сижу уже третий год, а где-то у меня Ольга с сыном, и как мне туда возвращаться и вообще что делать?

Нам было смешно и весело.

Особенно глядя на унылую еврейскую физиономию доктора Бори Ферсмана.

Это какую же беспечную и счастливую жизнь должен прожить человек, чтобы быть уверенным в том, что плохих людей на свете, практически, не бывает?

И каким же наивным и романтичным должен быть сам этот человек?

Мне кажется, что я знаю ответ на этот нелёгкий вопрос, потому что этим наивным романтиком я сам и являюсь.

Да! Я считаю, что абсолютно плохих людей на свете очень мало, если исключить патологических злодеев, действиями которых руководит больная психика.

Но это уже и не совсем люди. Во всяком случае, до излечения.

И вот каким будет мой ответ:

– Нужно родиться и жить в России, быть евреем с христианской моралью и отсидеть 12 лет на севере в колониях строгого режима, а потом начать всё сначала, чтобы прийти к такому оптимистичному выводу.

…Трудно себе представить, но за весь мой непростой и нелёгкий срок, меня почти не предавали и не сдавали.

А срок мой вместил в себя: побег и ранение, изоляторы и БУРы, одиночку и несчётное количество, сопутствующих такому сроку, опасных приключений.

А ко всему этому довольно длительное руководство большим лагерным производством, которое сопряжено с неизбежным нарушением многих статей Уголовного кодекса.

Так вот. Я уверяю, что предавали меня, может быть, всего пару раз. И то, прямых доказательств такого предательства у меня нет. Выручали же меня, и спасали бессчетное множество раз. Причём, часто это были люди, которые совершенно не обязаны были это делать.

Среди этих людей были мужчины и женщины, зэки и офицеры, судьи и партийные функционеры, христиане и мусульмане, молодые и не очень.

Не могу припомнить, чтобы хоть кто-нибудь из этих людей проявлял какую-либо корысть или низменный интерес.

Я видел только искреннее желания мне помочь.

После срока постепенно в моём окружении появились писатели и актёры, депутаты и министры, прокуроры и губернаторы, а также водители и охранники, рабочие и служащие, многих из которых я уважал не меньше, а иногда и больше, чем людей, облечённых властью и известностью.

Никогда я не скрывал своей анкеты (хотя и не афишировал), но эта информация абсолютно ничего не меняла в наших отношениях, хотя некоторым она помешала в их карьере, что тоже никак не повлияло на нашу дружбу.

Все эти люди сделали для меня так много, что я и не берусь перечислять, потому что они сделали мою жизнь. А если ко всему этому прибавить мою жену, которая бросила ради меня успешную партийную карьеру, то станет понятно, почему я считаю, что плохих людей на свете почти не бывает, и что «народы бывшего СССР это великое, могучее и святое сообщество».

Не скрою, что и сам я стараюсь относиться к людям, лучше, чем к самому себе.

Любой из моих близких знает, что я готов прийти на помощь по первому зову, чего бы мне это ни стоило.

Этому ещё в детстве научил меня отец-фронтовик.

Не помню случая, чтобы я умышленно кого-нибудь подвёл.

И всё же есть в моём прошлом прокол, а вернее упущение, которое гложет меня всю мою жизнь, потому, что это моё упущение погубило человека, которому я обязан если не жизнью, то уж здоровьем точно.

…Когда мне было девятнадцать лет, я, по глупости и беспечности, забрёл в район, с которым наша компания враждовала много лет.

Меня крепко отдубасили ногами и палками, а может быть и убили бы, если бы не их лидер Иван Белый, который узнал во мне своего школьного товарища.

Ему и в голову раньше не приходило, что грозный Хома со Слободки – это и есть его скромный товарищ по младшим классам Марк Неснов, у которого он списывал когда-то арифметику.

Он раскидал свою озверевшую, пьяную кодлу и дотащил меня на своём горбу до больницы, где врачи долго приводили меня в порядок.

Он часто приходил меня проведывать с очень красивой девушкой по имени Валя. Потом судьба развела нас, но я всегда помнил Ивана и дорожил этой памятью.

Прошло, наверное, лет десять, когда однажды мой товарищ Толик сказал, что с новым этапом пришёл из дурдома наш земляк, и надо бы его куда-то пристроить. Когда он назвал фамилию, я бросив все свои занятия, помчался к Ивану в барак, надеясь увидеть знакомую физиономию белобрысого красавца-здоровяка.