Яков Капустин - Веревочка. Лагерные хроники

Пока я был дома, мы каждый день с ней встречались.

Однажды она запела тихонько эту песню, про рязанских женщин:

– Это обо мне. Я тоже тебя не люблю – я тебя жалею. Ты для меня – всё. Живой и ладно. Пока ты живёшь – я вижу какой-то смысл в жизни. Вокруг такая мелочь. Смотреть не на что.

…Моя жена позвонила на работу:

– Людмила Павловна умирает. Звонила её дочь.

Никогда с женой у меня не было разговоров о Милке, и то, что она говорила об этом, как о нашем общем деле, меня удивило.

Когда я вернулся и сел за стол, она спросила:

– Может, ты скажешь, кто такая Людмила Павловна и почему я о ней никогда не слыхала?

Я посмотрел ей в глаза, как старался не смотреть никогда. Потому что в обычной жизни людям видеть такой взгляд противопоказано.

– Людмила Павловна – это моё всё. Я еду в Николаев.

Жена ничего не сказала, а обошла стол и, став за моей спиной, обняла меня за плечи.

– Я еду с тобой, может быть, пригожусь, всё-таки, говорят, я неплохой врач.

Онкологические болезни мало кого украшают.

Милка уже лежала дома. Врачи сделали всё, что могли.

Когда дочь впустила нас в её комнату, она спала. А может быть была без сознания.

Мы сидели возле неё и плакали. Я не плакал уже больше тридцати лет.

А тут, просто лились мои слёзы, и я ничего не мог с собой поделать.

Глядя на меня, плакала и моя жена. Милка открыла глаза. На удивление, они были спокойными и ясными.

Мы продолжали молчать. И вдруг Милка негромко, но отчётливо сказала:

– Хорошо, что у тебя такая жена.

Она закрыла глаза и, казалось, снова заснула, или, может быть, потеряла сознание.

На похороны я не пошёл. Не было сил. Мы оставили дочери все деньги, которые взяли с собой, и на поезде поехали до Москвы.

Жена сидела напротив меня в купе и рассматривала моё лицо.

Что-то было в её взгляде новое и незнакомое.

– Ты чего, мать?

Лена ещё помолчала, разглядывая меня, и сказала:

– Ты моё всё.