Яков Капустин - Веревочка. Лагерные хроники

Хотя мы собирались выпить по пятьдесят, а Женька к спиртному был равнодушен, он налил себе больше половины стакана и, не чокаясь со мной, выпил.

– Эта сучья власть загубила всю жизнь мою молодую, ни дна ей, ни покрышки – он сказал это как-то зло, по-блатному. Раньше такого за ним я не замечал. Он был тип уличный, но без блатного налёта.

По-видимому, ему было очень плохо на душе. И он рассказал мне историю своей невероятной, но обычной для нашей подлой страны, жизни:

– Когда я пошёл в первый класс, мои родители работали в Министерстве обороны. Отец военным инженером, а мать, по молодости, чертёжницей.

Не успела закончиться первая четверть, как весь отдел, где работала мать, арестовали. Всем дали большие сроки, а мать получила всего десять лет. С отца сняли погоны и уволили. Работать он пошёл на завод.

Сначала мы неплохо жили, но потом отец стал попивать и частенько не ночевать дома.

В нашу двухкомнатную квартиру подселили другую семью, и я частенько оставался под присмотром новых соседей. Тем не менее, я хорошо учился и переходил из класса в класс почти без троек. Очень помогала мне мамина сестра, которая часто забегала к нам или забирала меня к себе.

Вернулась мать после реабилитации, когда я заканчивал восьмой класс. С отцом они сразу развелись и мы жили вдвоём. Матери было немногим за тридцать, а выглядела она старухой. Ничего про свою лагерную жизнь никогда и никому она не рассказывала.

И только однажды, когда крепко выпила сказала мне плача:

– А ведь у меня, Женя, на севере умерли два твоих братика.

Старые знакомые помогли ей устроиться в большой универмаг кассиром.

От продажи из под прилавка разного дефицита мама имела свою долю и мы жили неплохо.

Всё было бы нормально, но один раз в два месяца мама отдавала меня тётке, а сама запиралась в комнате и беспробудно пила неделю. Потом как ни в чём не бывало, шла на работу и так до следующего запоя. На работе с этим мирились, так как она была с ними в компании и все её жалели.

В целом же всё было нормально, пока не наступил пятьдесят седьмой год – год фестиваля.

Участковый принёс бумагу, где нам с матерью предписывалось выехать на сто первый километр от Москвы на время фестиваля.

– Сама знаешь за что – сказал участковый; наверное ему донесли о материных запоях.

Ну а меня отправили, видимо, для того, чтобы ей было легче уехать.

Мать молча собрала вещи и уехала в какой-то городишко к знакомым, а я убежал с вокзала и решил остаться на фестиваль.

Кончилось тем, что меня задержали сначала во дворе, а потом дома и влепили один год малолетки. В лагере мне исполнилось восемнадцать, и освобождался я уже с общего режима без права проживания в Москве.

Это только легко сказать для человека, чья жизнь с детства связана с Москвой.

Короче говоря, прописки мне не давали около двух лет, а потом после трёх предупреждений, дали полтора года строгого.

И понеслось. Жить на сто первом километре по общежитиям с уголовщиной, пьяницами и проститутками невозможно, а длительные пребывания в Москве, всегда заканчивались для меня подписками и тюрьмой.

Может быть я бы и плюнул на всё и уехал куда-нибудь в Горький, но у меня уже была жена Люба и сын Женька, а кроме того у матери умерла сестра, и она осталась совсем одна.

Короче, вот уже почти двадцать лет я мыкаюсь по лагерям, не имея ни жизни ни покоя.

Уже и жена устала, и у меня сил нет. Жить где-то вне Москвы, так лучше в лагере.

А живу в Москве – рано или поздно ловят. То с работы сдадут, то с подъезда.

В жизни ничего не украл, дерусь только в лагере, не пью и не курю.

Вскоре Женя ушёл на досрочное, но звонил мне в контору постоянно и просил, при первой возможности, приехать к нему в Москву.

Такая возможность появилась не скоро. Мы с женой ехали как-то через Москву на юг, и я предложил ей поехать к Женькиной жене, где, как сказала его мать, он сейчас находится.

За те восемь лет, что мы не виделись, он успел отсидеть ещё два срока, и уже третий месяц жил на свободе, работая нелегально грузчиком на товарной станции. Зарабатывал он неплохо и утряс с участковым свои дела.

– Пока никто не напишет бумагу – закончил участковый их разговор.

Сына я не видел, а жена Люба приятная и тихая женщина, работавшая тогда на Всесоюзной студии грамзаписи, очень нам понравилась. Она, кстати, подтвердила, что на их с Женькой свадьбе играли Первый концерт Чайковского, а не марш Мендельсона, чем и закончила наш, ещё лагерный спор.