Антонио Редол - Яма слепых. Белая стена. Рассказы

Около больницы на скамейке сидит какой-то мужчина. Посматривает беспокойно по сторонам, но улыбается при виде другого мужчины, что подходит держа в руке сумку — в таких рабочие обычно носят еду. Они здороваются, беседуют негромко, оба явно следят внимательно за всем происходящим вокруг. Затем — что такое, не пойму, — вновь прибывший садится на скамейку, а тот, что ждал, берет сумку и уходит в неярком предвечернем свете, шагая широкими шагами и оглядываясь. Быстро доходит до угла, там останавливается, закуривает.

Затем продолжает путь, теперь он спокоен. И начинает насвистывать.

Странно!

Неужели есть еще люди, способные насвистывать?!

Жили они впятером в одном доме. Спали впятером в одной комнате, как в больнице в общей палате. Рядом была маленькая комната с душем, служившая также кладовой. В комнате, куда нужно было подниматься по лестнице, они устроили нечто вроде столовой и клуба. В середине — большой стол, купленный вскладчину, восемь стульев (порой заходил кто-то из приятелей сыграть в «семь с половиной»), и овальный столик с вазой без цветов, чернильным прибором с двумя чернильницами, которым никто не пользовался, и три картины на побеленных стенах.

Таким образом, у них было нечто вроде семьи. В Африке самое главное — это не нажить «невроза», пагубного недуга, который похуже тропической лихорадки. Они держались друг друга, довольствуясь малым, и кому-то из них временами приходилось ободрять других, и потом они тратили меньше, чем если бы жили в гостинице или пансионате. Из экономии они брали пищу только на троих, в забегаловке, что рядом с улицей Висельников, и слуга-негр по прозвищу Подхалим носил хозяину Ребело три набора судков, чтобы он не обвешивал их на обедах.

Мысль о путешествии пришла в голову Барросу. Действительно, это было неплохо придумано. Было это в воскресенье. По обыкновению после обеда перед прогулкой в такси они впятером сидели в кафе «Бижу», потягивая пиво и играя в кости. В этот день стояла ужасная жара: казалось, что от земли исходит пламя. Яркий свет резал глаза, в теле ощущалась слабость, и пальмы на площади Сальвадора Коррейа стояли не шелохнувшись, с поникшей кроной, уныло склонившись в сторону моря.

И они чувствовали себя так же, как эти пальмы. Да, и они в душе стремились к дорогам, ведущим из бухты туда, к тому миру, что за океаном…

— Четыре очка с первого захода! Годится? — сказал кто-то из них, неважно кто.

— Тебе сегодня здорово везет, — заметил другой.

Баррос сидел в бездействии, ожидая, когда ему передадут стаканчик для игральных костей, и безучастно блуждал взглядом по витринам кондитерской. Он не был лакомкой, но ему нравилось разглядывать пирожные и шоколадные конфеты, причудливые формы пирожных и шоколадные обертки. Именно в этот момент он заметил коробку швейцарских карамелек. И в эту жару, в эту страшную жару, когда даже камни, казалось, могли воспламениться, ему вспомнились горы и прохлада. Он глубоко вздохнул и сказал четырем приятелям:

— Было бы здорово оказаться сейчас в Швейцарии…

— В Швейцарии?

— Да, в Швейцарии. Там, должно быть, прохладно. Coy за залился смехом:

— У тебя губа не дура!

— Это страна, куда я больше всего хотел бы поехать. Трое других тоже рассмеялись, и, наверное, никто из них не смог бы сказать, смеется он над каламбуром Соузы или над идеей Барроса.

А тот небрежно бросил кости, удовольствовавшись двумя очками, и тут-то и высказал предположение:

— А мы бы могли совершить поездку в Швейцарию.

— Ого, хватил! В Швейцарию…

— Почему в Швейцарию?!

— Ну… Это красивая страна. Должно быть, красивая… Мне бы хотелось пожить в одной из деревень в тех долинах. А в горах наверху лежит снег.

— Я никогда не видел снега, — сказал Перейра.

— А я уже видел один раз; это похоже на белые лепестки, как у ромашки или розы, — пояснил Силверио, потирая руки, сложенные на коленях.

— Ты сегодня прямо поэт, — пошутил Соуза.

— Нет, честное слово, именно так: лепестки, крохотные лепестки, падающие на тебя.

Они помолчали несколько секунд. Фрейтас все еще тряс стаканчик с игральными костями, но, казалось, делал это машинально. Потом и он притих.

— Но как?

— Что «как»?

— Как мы смогли бы поехать туда?

— Ну…

Почти каждую фразу Баррос начинал этим «ну», произносимым приветливым тоном, которое было вроде катапульты для других слов, выстреливаемых очередями. Но сейчас это был вопрос, обращенный к самому себе, а может, пауза, чтобы привести в порядок мысли, взбудораженные воображением.