Джойс Кэри - Радость и страх. Рассказы

- Нам не повредит, а ей приятно.

- Никто не вправе упражняться в глупости, когда речь идет о журнале пусть и глупом журнале, - это опасно.

Табиту он осуждает за беспринципность. И когда она, как часто бывает по вечерам, в изнеможении опускается в кресло, вздыхая: «Сил моих больше нет», лицо его сразу принимает ироническое выражение. Но Табита не мастерица читать по лицам. Она сетует: - Ну ладно, пусть Уолли Джобсон приводит сюда Мэдж Мун, с утра, когда я занята почтой, и просит меня с ней поболтать, потому что ей, видите ли, взгрустнулось, - это еще куда ни шло, Мэдж я люблю, она милочка; по когда Доби после чая скрывается в спальне с этой своей Жолифф, а потом оказывается, что вся перинка в дырках от ее папирос - она, видно, курит не переставая, - это уж слишком. Доби мы вынуждены терпеть; хоть он и олух, но при чем тут эта Жолифф? Она-то для нас палец о палец не ударила.

- Бедная Тибби, что бы мы без вас делали.

Табита удивлена. Она озадаченно хмурится и наконец говорит: - Жаль, что так получилось с этой статьей. Но Гриллер нам нужен, он пользуется влиянием.

- Вот так и скажите. Что мы не гнушаемся никакими средствами.

- Но это неверно.

- Нет, почему же. Про нас и это можно сказать.

- Вы правда так думаете, Роджер?

- Ох, опять вы за свое. Вы воображаете, что, если у вас нет принципов, значит, их уже ни у кого нет, но вы ошибаетесь.

Табита поглядывает на него с сочувственной улыбкой. Ведь он как-никак помощник редактора «Бэнксайда». Но в смысл его слов она не вдумывается. Голова ее забита делами поважнее: счета, простуда Джонни, трещина в потолке, пятно на новом платье. И опять она вздыхает: «С ума сойти!» И в голосе ее блаженная усталость молодой женщины, у которой нет ни минуты свободной.

У Мэдж Мун, рослой громогласной толстухи лет двадцати пяти, по всеобщему мнению, золотое сердце. Она любит всех, и еще она любит шум и пиво, и все сотрудники «Бэнксайда», кроме стариков, ее преданные друзья. Поэтому и Табита приняла ее как истинную представительницу богемы и вольной жизни и тоже решила, что она добрая душа, что она милочка. Но с тех пор как Мэдж, потеряв работу, стала появляться на Вест-стрит чуть не каждый день, валяться на диване и проливать на стулья виски с содовой, Табита все чаще спасается в детскую.

Эта большая прохладная комната расположена в глубине квартиры и стараниями добросовестной няньки содержится в образцовом порядке. Она отмечена той же печатью, что и все детские, при устройстве которых матери и няньки не считают нужным отступать от традиций. Белые стены, пол, покрытый начисто вымытым линолеумом, некрашеный деревянный стол и жесткие стулья - все как бы свидетельствует: «Здесь у нас порядок, чистота, дисциплина».

Когда Табита по пять-шесть раз на дню заходит в детскую, она словно оставляет за порогом всякую суету и вступает в царство Системы. Все здесь совершается по часам - по изящным американским часам, громко тикающим на камине, - и это бесконечно радует Табиту. Ведь одна из самых мучительных забот ее занятой и неупорядоченной жизни - как бы не оставить Джонни неухоженным, не запустить его воспитания, оградить его от излишних волнений. А в хрупком мальчике, подверженном простудам и бронхитам, очень рано проявилась склонность к самостоятельности. Едва научившись ползать, он уже норовил нарушать запреты. Стоит на минуту оставить дверь открытой, и он проскользнет в нее и двинется в сторону кухни либо задней лестницы. Его так и тянет удрать из надежного убежища и обследовать новые места, неизведанные и опасные. Еще не научившись ни ходить, ни говорить, он, услышав в коридоре шаги, подбирался к двери и, едва она приоткрывалась, шмыгал в щель и удирал. А теперь, когда он умеет ходить, это тем более страшно: быстро передвигаясь на тоненьких ножках, белых и ломких, как щепочки, он то и дело падает. Табита бежит за ним и невольно смеется, но в душе у нее страх. «Джон, Джон, стой, вернись!» У самой лестницы она подхватывает его на руки и крепко держит, а он дрыгает ногами и весь извивается, стараясь вырваться на волю.

Но когда Табита, водворив его в детскую, затворяет дверь, он словно сразу смиряется с положением узника и принимается играть, да так весело, что она и тут готова усмотреть каверзу - верно, хочет усыпить ее подозрения и снова удрать.

И характер у него портится. В четыре года Джон все такой же худенький, все так же подвержен простудам, но это уже бунтарь и злоумышленник. Что ни день он выдумывает новые проказы, и Табита не надивится его изобретательности. «Только почему все шалости у него, как нарочно, такие нехорошие?» Ее гложет мысль: «Неужели это характер Дика в нем проступает? Эгоизм Дика, его страшная лживость?»