Анна Ефименко - Английская лаванда

Когда он сочинял особенно экстатично, со стороны могло показаться, что он играл на пианино: регистры букв сами превращались в ноты. Потому что ни в чем другом не мог чувствовать себя свободнее, чем в прозе. Ни в живом или, боже упаси, телефонном общении, ни во сне, ни в переводческой работе, ни в университете, ни руки в карманы и пойти гулять, ни на обочине, ни в центре внимания, ни в любви, ни даже в музыке. Тем болезненным, одиноким летом в нем зародилось начало не творческое (то уже рвалось вперед, подчиняло себе мысли и тело), но языческое, жреческое. «Дионисийское», как он сам его определял.

«Я прежде всего писатель, а уже потом человек!» Так он распинался, сопя носом и кусая перо, в позднеподростковых дневниках; так он осаживал барышень в необъятных шляпах с малиновыми перьями, цепляющихся за неприветливые локти (он не выносил прикосновения обоих полов и любых возрастов до такой степени, что даже избегал рукопожатий); так он отказывал Дуайту в компании по восточным борделям, мраморным купальням или шафрановым базарам; так он бросил однажды в личико скрипачки Мег Джусти, сидевшей с ним бок о бок за фортепьяно, и та ответила: «Я понимаю, о чем ты». Их свадьба была решенным вопросом с первых минут знакомства.

В Сиди-бу-Саид Шеймус полагал, что гость тоскует по семье или скучает по женщине – куда еще столько писать? Никто не замечал за Эрншо гадостного, порченого родника, откуда черпал он силы и вдохновение. Предательство, братоубийство, метафизическая междоусобица Каина и Авеля фонтаном била в его романах и насыщала автора, и воды сии были отравлены. Мередит считал себя проклятым, но лишь терял лоск и каменел, как заурядный неудачник. Настоящее проклятье лежало на Клайве. Он клял себя чудовищем, дурным семенем, ведь уродливый век требовал от него цинизма и грубости. А ему лишь стоило крепко зажмуриться, как всюду мерещились цветы: траурные лилии и безобидные настурции, величавые гладиолусы, августовские георгины в перламутром облицованных вазонах, университетские левкои и идеал творения – белые гортензии. Он стоял над соленой бездной моря, и ему все равно чудился неистребимый запах далекого дома, призраки эллинских кораблей, аромат английской лаванды.

Север встретил Мередита потоками ливня.

– Узнаю родимое захолустье! – присвистнул он, отдавая носильщику свои пожитки.

С серого неба лило и лило, по прогнозам это был рецидив случившегося пятнадцать лет назад апокалипсиса, когда наводнением едва не смыло городок, этого сонного сопящего ежика с храмовыми шпилями вместо иголок. Заседание отложили на три дня из-за того, что не все участники смогли добраться по размытым сельским дорогам.

Гостиница представляла собой старое и обветшалое двухэтажное здание. Полы скрипели, в шкафах поселилась плесень. Мередит даже не распаковался и не стал переодеваться к ужину. Да и что за ужин можно было здесь ожидать?

– Ну и к черту эти деревья! – в сердцах воскликнул он в убогих гостиничных апартаментах.

Он решил пойти выпить. «Лебедь в заливе», бывший кабачок «Грот», где довелось провести несколько непотребных вечеров в отрочестве, распахнул двери перед странником, обогрел и угостил джином, пока город с каждым часом все глубже утопал в слякоти.

К Перси за стол подсела растрепанная особа и что-то залопотала про дожди.

«Гулящая» – сразу заключил Мередит. Он поставил ей выпивку. Она представилась Сирингой, и музыка потянула их в пляс. Клайву же дозволили взять в супруги музыкантшу. Посетительницы погребка оборачивались феями карточной колоды: акробатками в цирковых блестках, натурщицами, балеринами. «Он женился на музыкантше!» – в ярости подумал Мередит и запросил у скрипачей, больше похожих на дровосеков, номер еще быстрее, чтобы задохнуться, чтобы пятки отбить. Интересно, у четы Эрншо совместная спальня или раздельная? Совместная спальня – дурной тон, и К. наверняка ухватится за интерьерную мораль, как утопающий за соломинку.

Там, где Клайв изображал из себя выпорхнувшего из девятнадцатого столетия ангела, Мередит оставался по-средневековому ненасытным. В нем было что-то бравое, корабельное, моряцкое. Разоблачаясь из чиновничьей скорлупы, он становился радушным m'laddo с неким налетом импозантности, любящим ячменный отвар и бегущие танцы. Он мог проиграться в карты или сцепиться с гвардейцем, остро чувствуя при этом себя живым.