Анна Ефименко - Английская лаванда

– …Лезвие идет на ланиты Ахилла, словно аэроплан на посадку…

– О, Эрншо, заткнись! – Мередит положил бритву на полку и круто повернулся.

Схватив Клайва за бока, он начал щекотать его, безжалостно, как в домике рыбака. К. с воплем соскользнул с бортика и опрокинулся в пустую ванну.

– Давай, ритор, валяй про свои аэропланы! Кто тебя научил разглагольствовать?

Зажатый пространством и могучим врагом, Клайв вертелся в ванне по-змеиному, как угорь, напрасно спасая от щекотки ребра. В чудом выигранной секундной передышке ему удалось обличить виновника:

– Перси – цирюльник!

Смена амплуа разъярила кухонного короля. Засунув в ванну ногу, он придавил ею Клайва, нажав подошвой на хлипкую рубашчатую грудь и тем самым высвободив руки, чтобы взять бритву обратно.

– Перси – кулинар! Кулинар! – в притворном гневе он занес выкидной клинок над шеей жертвы. – Перси убьет тебя одним движением!

Замерев под пятою мучителя, он, разумеется, дал другу победить (ибо Мередит всегда побеждал, иначе обиду затаивал грандиозную) и трепетно изобразил панику:

– Боюсь боюсь боюсь!

Но М. уже вошел в раж от сцены чудовищной резни и, едва не высовывая язык в предвкушении, прижал бритву к переносице поверженного, заставив того сомкнуть ярченные синевой глаза.

– Заруби на своем кривом носу, – довольно прошипел Мередит и в упоении даже поскреб рукояткой о горбинку. – Это «Шеффилд»!

– «Качество»! – эхом отозвался младший, осязая пять восьмых дюйма первоклассной стали крепко запечатанными веками.

Эрншо лицезреет руины Карфагена во что бы то ни стало. Матушка вязала узлы в морской путь, переживала за здоровье доходяги, но не удерживала подле себя отпрыска, уже долговязого и нескладного, чуть более драматичного в обществе, чем следует, похожего на его дядю, преподобного Джорджа Парижского с безупречным знанием французской литературы, экстравагантностью истового бонвивана и дипломом Сорбонны. Яблочко падало от яблони через озорную подножку деверя.

Отбывая к южным берегам, закрывая экзаменационные передряги, К. напоследок расхрабрился и отважился на телефонный звонок. Дворецкий Мередитов призвал к ответу мистера Ренегата, и из прижатого к жаждущему уху колпачка раздался родной голос, уставший и недовольный:

– Клайв? Алло!

– Алло! Почему ты не отвечал? Я писал тебе зимой, и в мае, и…

– Клайв, – зароптали на том конце провода. – У меня много планов на это лето. Я еду в предместье, а потом…

– Кретин, я послал открытку на день рождения! И на станции… Мог бы ради приличия ответить!

– Приличия? – Любой предлог для ссоры был М. на руку для логического завершения, жирной чернильной точки. – Ты мне говоришь о приличии? Столько рассуждал я о твоем несносном поведении, консультировался с викарием об этих вольнодумных увлечениях, ради которых ты, ей-богу, рискнешь блестящим будущим, карьерой и…

Клайв повесил трубку.

Следующим утром в солнечных ложах университетского дворика Эрншо снял с мизинца серебряный перстень, подарок Перси на восемнадцатилетие, и выбросил кольцо в урну, полную окурков и канцелярского мусора. Отшумел очередной майский семестр, король-дуб в венке из зеленых листьев взошел на трон бессонной ночью летнего солнцестояния, и круги на полях, булыжники друидов, прекрасные ядовитые растения не удостаивали своей магией двух хилых сморчков из колледжа, неуместно черненных мантиями, придушенных галстуками, мрачнее тучи.

– Колечко-то в чем виновато?

Очередной козерожий приятель, Барроу, тот самый, который на первом курсе жалел, что наследие античных авторов не сгорело тысячелетия назад. Тот самый, кто мог проспать утреннюю молитву и не испытывать ни малейших угрызений совести. Он ластился так услужливо, щедрым угощеньем Клайву намазывал кусок хлеба соленым маслом в студенческой комнатке. Соседям зачастую не нужно было слов, они улавливали настроения друг друга в мимике. В переломный год Барроу, сидя на восьмом ряду в синема, в темноте кинозала попросил об одолжении: никогда не писать о нем. Больше он не просил ничего.