Анна Ефименко - Английская лаванда

Сам Клайв неслыханно рад, что они с Мег такие ладные, оба черно-белотканые под зеленью аллей: все как мечтал. Совершенный союз душ с точки зрения афинского общества. Творят искусно, высказываются открыто, одеколон остро щекочет ноздри гиацинтом, когда они облачаются парно, на каждой вешалке все с одинаково жесткими белыми воротниками и крахмальными, как тюдоровское кружево, манжетами. Они в унисон презирают низменные материи, часто путешествуют («неусмиряемые Одиссеи!»), и К. доставляет изысканное довольство утомленно делиться тем, как в очередной визит в Венецию они «просто уже не знали, куда себя девать».

Да и вообще, ему всегда нравились красавицы с полотен прерафаэлитов.

На восьмую годовщину свадьбы в мае Мег с оркестром уезжает концертировать в Аргентину, шлет конверты с пингвинами и желтоклювыми туканами на почтовых марках.

Запершись дома и игнорируя весеннюю радость, Клайв сперва печатает что-то невнятное, потом принимается штудировать биографии Томаса Мора, дабы когда-нибудь вылить усвоенное в сочинение крупного формата. Чтение не увлекает, кофе проглатывается кислятиной. Вспомни: Мередит тянул в кабак «Грот», позже живописно переименованный в «Лебедя в заливе». Мередиту нужна была новая цепочка для часов. Мередит пел частушки про подругу моряка. Общественные бассейны, футбольные поля, еженедельная англиканская евхаристия забирали (твоего) Мередита и в итоге вконец его обуржуазили. Его было невозможно любить, но с ним хотелось бы заблудиться ночью в темном папоротниковом лесу.

Эрншо поддается импульсу и разбрасывает носовые платки, колотит по абажуру настольной лампы, победно раскрывает шторы и с вызовом смотрит на солнце. «Ненавижу! – кричит он, лишившись главной опоры, супруги, обручального союзника, щурясь от ярких лучей, отгораживаясь, отмежевываясь любой линией обороны от людей из плоти и крови, обличает снова и снова: – Мещане! Буржуазные выродки! Мещане, мещане, мещане!!»

Когда у канонизированного автора «Утопии» падают четки и он поднимает их с земли, его друг, Эразм Роттердамский, бросает на Томаса Мора длинную сухощавую тень. Наклонившись за бусинами, К., еще несмышленый созерцательный ребенок, берет на себя тень огромного колеса обозрения из парка, пока Мередит стоит рядом, и тень ложится идеально, покрывает полностью. В Лондоне пятнадцатого столетия колесо обозрения пришлось заменить фигурой философа у колокольни Сент-Мэри-ле-Боу на Чипсайде. Бог мой, из каких жухлых семечек прорастают через года всходы упрямых идей. Отвергни схоластику, обратись к свету. Мередит так и не простил ему церковное отступничество.

Он выбирается на улицу, возмущенно вдыхает мягкий прогретый воздух, находит временное пристанище, ступает на торную дорогу и берется за перо.

«Дорогой Натаниэль!

Вопреки своей воле я стал нормальным писателем: сижу – не поверишь! – в кофейне и кропаю про гуманистов Возрождения. Зимой агент выхлопотал мне лекцию перед молодыми литераторами; так ходил там гоголем и что-то нес про качество художественных текстов, рассказывал о статистике местоимений, бедняги чуть не померли от скуки, слушая меня. А теперь – гляди, как все писатели: в кофейне.

Есть в поздней весне это состояние невыносимо свежего утра, когда цветут черемуха и сирень, а в небеса уходят аэропланы. Я возвращаюсь из школы, спускаясь с холма, с темно-зеленым портфелем и отломанной веткой каштана в руке. Внизу устроен городок. Наверное, мне было лет восемь или десять, но ощущение «лазурь легка» я помню куда раньше, когда вдруг мы с мамой опаздываем на поезд майским дополуднем, или с балкона смотрю, как экипаж Джорджа заезжает во двор, синхронно поделенный газонами, шахматный, и щурюсь на солнце, и солнце разбивается в глазах на миллиарды хрустальных радуг.

Так или иначе, с возрастом это чувство притупляется, реже испытывается. Последний раз могу вспомнить только апрель прошлого года: с Мег в Вероне, в садах Джусти, и цветение, тотальное цветение всего и вся, земная флора триумфально вступает в свои права, и за этими зелеными армиями, под бирюзовым куполом, вновь с вершины холма, виден пастельный италийский город, словно слегка шероховатый на ощупь. Вечером того же дня мы пьем клубничное вино, сидя на крепостной стене Citta Della, и легкая лазурь отправляется спать шелками и кашемиром по просторному высокому небу за горизонт, за озеро Гарда, уходит на покой, покидая меня, возвращая прежнюю одеревенелость взамен непродолжительной грации. Солнце знает свой запад.