В. Строгальщиков - Слой

— Я кирпич себе на ногу уронил, а потом нажрался до соплей.

— С Рокецким?

— Ну, ты скажешь тоже. Роки меня к себе близко не подпускает.

— И правильно делает. Споишь губернатора — осиротеем. Нет, ты чего звонишь-то? Информация есть?

— Весьма вероятно, что появится.

— На кого? — быстро спросил Золотухин.

— Не спеши, Гена, не спеши. Давай договоримся так: узнаю что-нибудь конкретное — звоню тебе первому. Но и ты, если что в руки попадет, уж не стесняйся друга побеспокоить, лады?

— Лады, — ответил Гена и с крокодильской хваткой добавил: — Ты что-то знаешь, Лузга, не темни, выкладывай. Лавры пополам.

— Все, привет, исчезаю из эфира, — конспиративным шепотом сказал Лузгин.

«Нет, Слесаренко на Гену не выходил и вряд ли выйдет, — подумал он с удовлетворением. — В любом случае канал мы перекрыли».

С заместителем председателя городской Думы судьба свела их близко лишь однажды, когда Лузгин, повалявшись изрядно в ногах у начальников, выклянчил свое включение в состав областной делегации для поездки в Америку. Такая «экскурсия» и сегодня была для Лузгина дороговата, а в те годы и вовсе несбыточна, так что он унижался и клянчил настырно, понимая, что Америка — это раз в жизни, и своего добился.

В Нью-Йорке к ним прикрепили переводчицу Марину — русскую, эмигрантку из последних, бабу-оторву, с мужским юмором и головокружительными ногами. Лузгин ее откровенно «клеил», но при всей американской сексуальной свободе и видимой Марининой доступности у него ничего не вышло. Правда, в результате своих поползновений он стал ее доверенным лицом в делегации, и именно ему, Лузгину, переводчица намекнула, что под занавес поездки всем участникам делегации от «принимающей стороны» будут презенты в виде конвертиков с некоторой суммой в долларах — на сувениры семьям. Марина попросила Лузгина потихонечку распространить эту информацию среди членов делегации и доложить ей о персональной реакции каждого: мало ли что, вдруг сочтут взяткой и устроят скандал.

Лузгин запустил новость по цепочке. Никто и слова не сказал, о чем он и доложил Марине. За сутки до отъезда каждый персонально получил от Марины конверт.

Пятьсот долларов — сумма невеликая. Лузгин полагал, что будет не меньше тысячи, и эта цифра запала ему в голову, и сквозь огорчение от американской скаредности пришла идея кого-нибудь разыграть.

Объектом розыгрыша был выбран Слесаренко. Во-первых, горкомовский начальник вел себя излишне серьезно, пресекал лузгинские попытки заменить университетский визит походом в ресторан и вообще раздражал Лузгина своим обликом партийного функционера. Во-вторых, жил Слесаренко в одном номере с областным депутатом Верховцевым, известным своей склонностью к эпатажу и опасному юмору.

Вечером за ужином он попросил Верховцева об одном одолжении. Тот уставился на него сквозь толстые очки.

— Какого рода одолжение?

— Если вас вдруг спросит Слесаренко, сколько у вас долларов в конверте, скажите — тысяча.

Верховцев помолчал секунд десять, потом затрясся молчаливым смехом.

— Замётано!

Лузгин специально подгадал так, что к лифту они подошли бок о бок с городским начальником, и, как бы между прочим, произнес:

— Молодцы хозяева. Тысяча долларов — это приятно.

Слесаренко бросил на него резкий взгляд, потоптался немного на пороге лифта, но ни о чем не спросил, только лицом потемнел слегка и первым шагнул в зеркальную кабину.

Утром Марина чуть не избила Лузгина, пока ждали автобус для прощальной поездки по магазинам. Оказалось, Слесаренко позвонил ей на квартиру заполночь — номер марининого телефона имелся у каждого — и долго бормотал какую-то несуразицу насчет дискриминации, должности, ответственности и прочей ерунды, пока Марина не уразумела, что к чему.

Слесаренко продефилировал в автобус мимо Лузгина с каменной мордой, а шедший за ним Верховцев показал большой палец. Впоследствии Верховцев рассказывал красочно, как Слесаренко бродил по номеру, таращился в телевизор, ждал, пока сосед уснет, и Верховцев притворился спящим, даже всхрапнул пару раз для пущей убедительности, и потом кусал подушку, чтобы не рассмеяться от слесаренковского горестно-возмущенного ночного бормотанья в телефон.

Такая вот была история.

Он как раз вспоминал о ней не без удовольствия, когда в кабинет вошел незнакомый бородатый мужик в джинсах и свитере, улыбнулся с порога Лузгину:

— Вы Владимир Васильевич?