Анна Эрде - Дом на улице Гоголя

Андрей Андреевич был на два месяца старше Наташиного деда, и это обстоятельство служило постоянным поводом для дедовых шуточек, которые он позволял себе лишь в «коньячные» дни. Зимой он говорил что-нибудь в том духе: «Ты уж, Андрюша, не стесняйся, ходи с палочкой, как английский лорд. А то скользко, упаси господь, упадёшь ещё. Хорошее ли дело, упасть в твоём возрасте? Вот доживу до твоих лет — непременно трость себе организую». Осенью или весной дед в разных вариациях говорил про калоши — старому человеку гусарить без калош никак нельзя. Это ему ещё можно без калош, а Андрюше пора пришла не штиблеты барышням демонстрировать, а о здоровье беспокоиться. «Какие уж тебе барышни, Андрюша? Забудь про барышень, ты всё больше про калоши вспоминай. Про барышень уж мне, грешнику, думать предоставь — дело молодое». Летом, конечно, про шляпу: «Ты зря темечко-то на солнце выставляешь, Андрюша. В твоём возрасте мозг уже дряблый, высохший, его перегревать никак нельзя. Это я могу с непокрытой головой по улицам фланировать — какие мои годы?

Видимо, дед разошёлся по привычке, как это у них с Андрей Андреичем заведено, подумала Наташа. Однако сегодняшний спор грозил завершиться совсем не так благостно, как заканчивались политические битвы двух старых пикейных жилетов, поэтому она поспешила добавить:

— Правда, дед, давай, уж лучше о том, что случилось с бабушкой, когда она угодила в капкан того штабс-капитана.

Дед вздохнул, и сказал без энтузиазма:

— Лучше, так лучше.

Продолжив рассказывать, он оживился и скоро уже говорил с прежним воодушевлением. Батурлин не был так отходчив, он слушал внимательно, не перебивая, но Наташа видела, что лицо его остаётся мрачным.

— Оленьке удалось сбежать от Чернецкого, — рассказывал Иван Антонович. — Она даже захватила с собой кое-что из своих вещей. Это не были самые красивые и дорогие наряды, как можно было ожидать от девушки, до недавнего времени не знавшей жизненных реалий. Как позже выяснилось, в её саквояже лежали удобные для длительной ходьбы ботинки, шаль, лёгкое пальто и что-то ещё по дамской части. И платье она, убегая, надела неброское, и пояс захватила с зашитыми в нём девичьими украшениями — всё предусмотрела, умница. Это эфирное создание оказалось трезвомыслящим и мужественным человеком. Жизнь потом подтвердила моё мнение об Ольге Оболенской, родившееся по дороге из Самары, о настоящей Ольге, а не о придуманной двенадцатилетним мальчиком принцессе в тот волшебный день, когда я впервые увидел её.

На детском празднике у Оболенских по случаю Рождества я оказался из-за Лидочки, моей младшей сестры-погодки. Будучи у нас в гостях, князь передал ей от имени своей дочери приглашение на праздник. Лидочке страшно захотелось пойти, а одной ей было неловко — она не была знакома ни с кем из окружения уже почти взрослой четырнадцатилетней княжны. Тогда я впервые попал в столь роскошный дом, коим являлся дворец князей Оболенских, нарядно украшенный по случаю праздника. С самой передней я попал под обаяние того дома, был готов к чуду, и оно свершилось. Открылись двери в залу, где была установлена невиданно большая ёлка, по блестящему паркету разнёсся лёгкий цокот туфелек, и перед гостями — детьми всех возрастов — явилась принцесса из сказки, княжна Оболенская, хозяйка детского бала.

Славильщики вошли в залу, они пели: «Рождество Твое, Христе Боже наш, возсия мирови свет разума...». Стройное звучание детских голосов, запах хвои, блеск сотен ёлочных свечей — всё потом слилось в моей памяти обрамлением образа юной княжны. И вот теперь эта фея шла рядом со мной по дощатому тротуару. Я нёс саквояж, изо всех сил сжимая его ручку. Мне казалось, что если крепче держать Олин багаж, она не сможет исчезнуть так же внезапно, как появилась, не растает в пыльном воздухе Самары.

Впрочем, лирическое отступление затянулось. — И, невзирая на возражения внучки, взволнованной тем, что он обозначил лирическим отступлением, Иван Антонович продолжил повествование. — Итак, мы двигались в направлении Оренбурга, и путешествие наше большую часть пути складывалось на редкость удачно. Я, знаете ли, долго отказывался верить в приметы, совпадения, предчувствия и прочую бытовую метафизику, поэтому нескоро сумел осознать, что всю мою жизнь меня сопровождала странная закономерность: наибольшее везение, самые спокойные и радостные времена всегда случались перед бедой. И чем счастливее я себя чувствовал, тем большая беда на меня затем сваливалась.