Анна Эрде - Дом на улице Гоголя

Оля попросила разрешения пожить у нас немного, а когда узнала, что наша семья тотчас выезжает из города, как будто обрадовалась и взмолилась, чтобы мы взяли её с собой.

— Я не займу у вас много места. Из вещей у меня только вот это, — Ольга указала на небольшой саквояж. — А здесь, в поясе, — она дотронулась до платья, — зашиты мои кольца и пара серёг. Это можно будет обменять на продукты.

— Нет-нет, милая барышня. Колечки вам самой скоро понадобятся — надевать на пальчики. Я непременнейшим образом взял бы вас с собой, коли у вас не имелось бы лучшего выбора, чем забираться в глубину Азии. Позвольте узнать, где же теперь ваши батюшка и матушка?

Выслушав краткую Олину повесть, из которой следовало, что князь Оболенский и его супруга по дороге в Крым скончались от тифа, отец заплакал — он сердечно любил своего давнишнего приятеля. — При последних словах в лице Батурлина произошло движение, едва заметное, однако не ускользнувшее от рассказчика. — Не удивляйтесь, Владимир Николаевич, существенная разница в социальном положении не мешала нашим с Олей отцам приятельствовать. — Иван Антонович усмехнулся. — Знакомства моего батюшки были самыми широкими, многие значительные люди его уважали, даже и в правительство зазывали однажды, да он не пошёл, объяснившись тем, что не обладает государственным мышлением. Кабы все так-то к делу относились, а не лезли во власть, не имея способностей к управлению, может быть, и не случилось с нами всего того, что случилось. Уж не знаю, что свело наших с Олей отцов, только близкое знакомство они водили, князь и в квартире нашей на Литейном бывал, долгие беседы с отцом в его кабинете вёл. — Последнюю фразу Иван Антонович произносил, выделяя слова «водил», «бывал» и «вёл» похлопыванием ладони по столу. — Семьями, правда, не дружили, а вот нас, младших детей — меня и Лидочку — на праздники, и домашние детские спектакли во дворец к Оболенским приглашали. То чаще, то, бывало, и полгода не звали, но по два раза в году — на Рождество и Олины именины — приглашали обязательно. Именины приходились на июль, тогда нас привозили в Стрельну, в загородный дворец Оболенских. На последних Олиных именинах в июле семнадцатого года молодёжи был представлен ваш батюшка, Владимир Николаевич, — в качестве Олиного жениха.

— Теперь что-то проясняется. Так вы взяли Ольгу с собой на Алтай? — спросил Батурлин.

— Отец уверял Олю, что ехать с нами — не лучшее для неё решение, что ей нужно снестись с кем-то из своей многочисленной родни. А я при этом страшно беспокоился, что Оля обидится и уйдёт. Выслушав моего отца, она, сдерживая слёзы, спросила:

— Антон Петрович, вы определённо отказываете мне в помощи?

Отец растерялся:

— Я не отказываю, Ольга Николаевна. Но вы даже не узнали, куда мы направляемся.

— Ах, это всё равно, — ответила Оля, облегчённо вздохнув.

Я догадывался: она чего-то боялась в Самаре, и Оля заговорила об этом, но только когда мы уже отъехали от города. После смерти родителей какое-то время ей оказывал поддержку штабс-капитан гвардии Чернецкий. Передайте вашему батюшке, Владимир Николаевич, что знакомый ему с юнкерских времён господин Чернецкий летом восемнадцатого года грубо домогался Ольги, определённо зная, чья она невеста. Он подло воспользовался зависимостью от него девушки, совсем ещё слабой после тифа. Не добившись своего уговорами, он стал держать Олю взаперти в полуразрушенном доме на окраине Самары. Оля жила там впроголодь, а, между тем, шкатулка с драгоценностями её матери, княгини Оболенской, была отдана ею Чернецкому на сохранение. На требование вернуть матушкины украшения бравый гвардейский офицер ответил: «Непременно верну. В Берлине, куда мы поедем вместе. Одно ваше слово, и весь этот кошмар останется позади». Негодяй Чернецкий — не единственный повод, дающий мне право заявить: нет в нашей живой истории однозначности и окончательной ясности. Нельзя, к сожалению, сказать: вот это белое, а это чёрное, оно же красное. Живая история запутаннее и трагичнее, чем любые мифы, создаваемые по её мотивам.

Заметив движение в глазах Батурлина при своих последних словах, Иван Антонович обратился к нему:

— Я понимаю, Владимир Николаевич, ваш батюшка сражался в Белой гвардии, вам с детства известна история тех лет, поданная в категориях добра и зла. Мой брат отдал жизнь за Россию без большевиков, и, чтя его память, я должен бы держаться в заданной Петром системе координат. Когда мы провожали брата на Дон, сомнений в том, что он едет сражаться на стороне абсолютного добра, у меня не было никаких. Но вот, например, генерал Алексеев, под началом которого Петя служил в Мировую Войну, и под знамя которого устремился в восемнадцатом. А ведь это тот самый генерал Алексеев, который в числе прочих принудил императора к отречению.