Анна Эрде - Дом на улице Гоголя

На следующий день Наташа с энтузиазмом продолжала демонстрировать гостю русское гостеприимство, но уже без того первоначального волнения, из-за которого её услужливость в первый день, нет-нет, да скатывалась в нечто напоминающее угодливость. Иван Антонович ни минуты не сомневался, что избыточное внучкино старание объясняется не только непривычными для неё обязанностями хозяйки — осознаёт она это сама, или же нет, но граф произвёл на неё сильное впечатление. И это было немудрено: Батурлин мужчиной являлся, что называется, видным, и умел себя преподнести.

Другое дело, что в Батурлине не замечалось встречного движения в Наташину сторону. Несмотря на разумные доводы, вчерашним вечером им же самим приведённые внучке, Иван Антонович был немало удивлён вежливой отстранённостью гостя. Перед своим приездом Батурлин неоднократно звонил из Парижа, и каждый раз в его голосе звучали нотки радостного возбуждения. Дед очень надеялся, что Батурлин взволнован предстоящей встречей не только с Родиной, но и с его внучкой. Однако из вагона на платформу загряжского вокзала вышел до крайности сдержанный и закрытый человек. С Наташей граф держался приветливо, но даже самый многоопытный знаток куртуазных дел не заподозрил бы в его ровной любезности намёка на мужской интерес. Да бог с ним, с французом этим, думал Иван Антонович, главное, что Наташа оживилась.

Глава третья

Собравшись за вечерним чаем, говорили о чём угодно, но только не о дедовых воспоминаниях. И Наташа, и гость дожидались, когда Иван Антонович сам захочет продолжить рассказ — нелегко старому человеку говорить о столь тягостных событиях. Наконец, внучка не выдержала:

— Дед, ты как-нибудь дорасскажешь о вашем походе на Алтай?

Наташе и рассказ дедов хотелось послушать — обо всех тех событиях она знала лишь в общих чертах, а ещё нравилась его речь, обильнее обычного сдобренная слегка устаревшими и такими обаятельными оборотами.

— Да я хоть сейчас готов, коли вы ещё не утратили интереса, — охотно отозвался Иван Антонович.

Стало ясно, что ему самому не терпелось продолжить повествование, но он не был уверен, что вчера не отбил желание слушать стариковские мемуары. Конечно, нам интересно, конечно, отозвались Наташа и Батурлин, и дед продолжил рассказывать.

— Я объяснял давеча, почему от Самары до Оренбурга, где мы должны были отыскать Петиного однополчанина Петра Колесникова, нам предстояло добираться самостоятельно. В день отправления мы с отцом пошли на базарную площадь. Выменяли что-то из одежды на сухари и поспешили к своим — там все уже были готовы двигаться дальше, ждали только нас. Вот ведь судьба! Уже всё было сложено и прикручено, как отец вдруг сказал, что все сухари упрятаны в одном месте, и если намокнут, то все сразу, тогда беда. Но чтобы не лезть за ними через все тюки, вынимать-перекладывать, проще было прикупить ещё немного. К чему я так про сухари подробно? — наступил момент, когда, кроме этих самых сухарей в моём заплечном мешке, у нас не осталось ничего съестного. Но не в одном этом дело.

— На обратном пути с базара мы повстречались с Оленькой Оболенской. Вот мы и добрались до темы, которая, как я понимаю, больше всего занимает вас и вашего батюшку, — обратился старик к Батурлину. — К нам с отцом подбежала девочка, на вид лет четырнадцати, бледненькая, очень худенькая и, несмотря на всё это, как я успел отметить, прехорошенькая. Голова её была укутана платком — ясное дело, тиф, тогда это зрелище было не в диковинку. Не смотря на крестьянски повязанный платок, было очевидно, что девочка происходит не из простой среды.

— Антон Петрович! Ваня! Какое счастье, что я вас встретила! — запыхавшись, восклицала она.

Оля потом утверждала, что мы её не узнавали, пока она не назвала себя. Но это не так: Олино лицо проявилось для меня за секунду до того, как она сказала:

— Я Ольга Оболенская.

— А на самом деле бабушке тогда уже исполнилось восемнадцать? — спросила Наташа.

— Да, Оля ровесница века, что, признайте, весьма символично, а я на два года моложе. Из-за этой разницы в возрасте, которая в юности кажется огромной, я и помыслить не смел, что Оля когда-нибудь обратит на меня внимание. А уж когда в семнадцатом у неё появился жених, с робкими мечтами об Ольге Оболенской, самой прелестной барышне на свете было покончено, как мне казалось, навсегда. В Самаре Оля предстала предо мной такой юной, такой беззащитной, такой слабенькой, что я сразу же решил, что буду ей старшим братом, именно старшим, защитником, опорой.