Анна Эрде - Дом на улице Гоголя

— Вы ещё не легли? Не уделите мне несколько минут?

И одной минуты было много, что бы произнести: «Наталья Павловна, вы позволите попросить вашей руки у Ивана Антоновича»? — и услышать в ответ тихое «да».

В старой столице, как называл Москву Батурлин, они долго блуждали по запутанным переулкам старинной Покровки, в захламлённых дворах разыскивая то, что осталось от белокаменных палат, принадлежавших в семнадцатом веке предку Владимира Николаевича сотнику и воеводе Никите Батурлину, выполнили не только программу-минимум, предложенную отцом Владимира Николаевича, но и успели побывать на первом отделении концерта в Большом зале Консерватории.

Прежде чем отправиться в аэропорт, Батурлин проводил Наташу на вокзал — она уезжала из Москвы первой. Она решила возвращаться в Загряжск поездом, чтобы выспаться за две ночи — накануне почти не спала, но улегшись, уснуть не могла, долго лежала, не в состоянии ни о чём думать, кроме прощального поцелуя у вагона. Потом тихо заплакала, плакала долго, не понимая из-за чего эти слёзы, думала при этом: «Правильно, что он не сказал мне о любви. Это такие затёртые слова, что нет смысла их произносить. Всё правильно».

Потом два месяца Наташиных треволнений, из которых главным стало переживание о платье — о длинном вечернем платье, которое во что бы то ни стало предстояло раздобыть до отъезда в Париж, где была назначена помолвка. Очень уж не хотелось Наташе ударить в грязь лицом перед будущими аристократическими родственниками — «чай, не на помойке меня нашли», нервно шутила она. Купить достойный вечерний наряд оказалось невозможным делом, сшить его тоже не удалось — знаменитая загряжская портниха не сумела удовлетворить Наташину невесть откуда появившуюся требовательность, не удалось это и питерскому ателье, выдаваемому за элитное. Батурлин говорил, что волноваться не стоит, будут только самые близкие, несколько человек, но всё же Наташа волновалась ужасно, и, как позже выяснилось, не на пустом месте: эти несколько оказались разновозрастными, но одинаково импозантными господами в смокингах и немыслимо элегантными дамами. В конце концов, платье прилетело оттуда, куда скоро вылетала Наташа — из города Парижа. Бывшая сочинская, а ныне французская подруга Соня расстаралась и нашла способ переправить подарок в Союз, как она теперь называла страну, в которой родилась и выросла.

Когда в международном телефонном разговоре Батурлин впервые заменил слово «помолвка» на «обручение», Наташа хоть и отметила это про себя, однако не придала особенного значения, а дед заказал у ювелира простое, но изящное кольцо из серебра для Наташиного суженого. Откуда-то ему было известно: обмен кольцами при обручении происходит таким образом, что у жениха остаётся серебряное кольцо, а у невесты золотое.

А ведь, вроде бы, неоткуда было Ивану Антоновичу знать эдакие тонкости. «Мы не обручались с твоей бабушкой, не до того было. Быть бы живу. Мы и обвенчались-то уже после войны, когда Олю выпустили из лагеря. И не в церкви венчались, а в деревенской избе, но с настоящим священником, из ссыльных». Много неожиданного она узнала о своём деде с появлением в её жизни Батурлина. То дед для благословения жениха и невесты достаёт из-за стеклянной дверцы книжного шкафа икону, мимо которой Наташа проходила каждый день, считая её не более чем художественным объектом, таким, как, допустим, картины на стенах. То выясняется, что дед и бабушка Оля были венчаны.

Внезапно усложнившаяся картина жизни не привнесла с собой дополнительного напряжения. Напротив, Наташе стало намного уютнее в мире, где, как выяснилось, ещё живы традиции, где заключение брака является не только личным делом двоих людей. В новой системе координат приближающаяся поездка в Париж постепенно перестала вызывать у неё запредельное волнение, оно всё больше уступало место почти торжественному осознанию значительности надвигающегося события.

Наташа трижды звонила деду из Франции. Первый раз она говорила из машины Батурлина, везущей её в направлении седьмого округа Парижа из аэропорта Орли. «Я всё-таки долетела, дед, — сказала она севшим от усталости голосом — вылет задержали, уже вторая бессонная ночь была на исходе. — Нет-нет, не волнуйся, помолвка назначена на вечер, я успею отоспаться и привести себя в порядок».

Второй звонок прозвучал на следующее утро. Новый внучкин голос, которым она произнесла «Я счастлива, дед», не должен был, вроде бы, привнести ощущение надвигающейся катастрофы, но именно с таким предчувствием Иван Антонович стал ждать следующего звонка. Несколько раз за день он, не находя места от беспокойства, принимал сердечное лекарство. Постепенно деду удалось более или менее определённо осознать причину своего мрачного прогноза на ближайшее будущее любимой внучки. Когда глубоким и вибрирующим голосом Наташа сказала о том, что она счастлива, дед, внезапно ощутив сдавление в груди, осторожно спросил: