Анна Эрде - Дом на улице Гоголя

За минуту, которую длилась моя реприза, Катино лицо несколько раз поменяло выражение: от ярости к недоверию, потом через удивление к восхищению и растерянности, а в конце — торжественность.

— Прощай, Иван. Вспоминай хоть иногда своих оренбургских товарищей, — и после небольшой заминки добавила: — Я давно чувствовала в тебе второе дно, только не в том направлении думала. Теперь понятно, как ты в обход очереди на работу попал. И с женой твоей теперь всё ясно — конспирация. Громи врагов, Иван, выпалывай ростки их подлого семени.

— И вы с бабушкой уехали в свадебное путешествие в «нэпмановском» вагоне, — подала реплику Наташа.

— И в довольно длительное, между прочим. Это сейчас от Оренбурга до Ленинграда по железной дороге всего-то, кажется, двое суток ехать. А в двадцать третьем, да с пересадкой в Загряжске, мы путешествовали дольше месяца. Хорошо нам было с Олей. Детей укладывали в одном купе, сами в смежном — все ночи наши были. Так бы ехали и ехали, и никуда не приезжали. Но, в конце концов, мы всё же прибыли, и присказка закончилась и началась жизнь, мало похожая на сказку. Но жизнь уже не расскажешь. — Иван Антонович устало замолчал.

— И были Ольгины аресты, ссылки, лагеря, — без тени осуждения, с горечью, сказал Батурлин.

— Смерть новорожденной дочери, похоронка на сына, необходимость прогибаться, молчать, чтобы сохранить тех, кто ещё оставался жив. А в пятьдесят шестом, когда уже можно было не поджидать очередного удара от властей, погибла Лиза, наша дочь, Наташенькина мама, — продолжил в тон ему Иван Антонович. — Про Олины испытания я вам позже расскажу, Владимир Николаевич. Внучка моя об этом уже не один раз слышала.

«Дед лишь того и хотел, чтобы я узнала про их с бабушкой Олей любовь, — догадалась Наташа. — Нет, не только для меня он говорил, для Батурлина тоже». ;

Глава двенадцатая

Оставшиеся до отъезда Батурлина дни протекали в непривычной для него внутренней тишине. То ли время замедлилось, то ли воздух сгустился, то ли, наконец, остановился бег внутри бесконечного колеса с его деловыми завтраками и не менее деловыми обедами, с деловыми телефонными звонками и деловыми письмами, с деловым расписанием на день, неделю, месяц, год, на годы вперёд. Вероятно, это и называется отпуском, в таком случае я уже двадцать лет не имел отпуска, размышлял Батурлин. Прогулки с Наташей, беседы с её дедом, изучение семейного архива Ивана Антоновича продолжались, но всё это почему-то не сокращало количество времени, свободного ото всех занятий. Батурлин теперь сам выносил самовар во двор, засыпал в него угли, наталкивал веточек, за неимением классического решения — сапога «всмятку» — раздувал, энергично размахивая листом картона.

— Граф, а самовар раздувает, — обыграла как-то Наташа реплику из гончаровской «Обыкновенной истории», глядя через окно на манипуляции Батурлина.

— Нормальный он мужик, — отозвался дед. — Ему бы у нас пожить ещё с месячишко, глядишь, совсем бы человеком сделался.

За вечерним чаем обсуждали планы на следующий день, обстоятельно говорили о том, что нужно купить на рынке — им было совсем не скучно втроём. Лишь однажды вечером разговор за общим столом вернулся к дедовым воспоминаниям. Батурлин, едва усевшись, принимая из Наташиных рук чашку с чаем, обратился к Ивану Антоновичу:

— А что же с «Изумрудными слезами»? — Владимир Николаевич заговорил о драгоценном гарнитуре, подаренном Ольге Оболенской родителями по случаю её помолвки с графом Батурлиным. — Каким образом они снова оказались у вашей супруги? Ведь, насколько я понял, при алтайском путешествии они отсутствовали.

— Конечно! «Изумрудные слёзы»! — о них-то я забыл сказать, — охотно подхватил дед. Они появились в то время, когда я в третий, и уже последний раз позволил себе быть безоглядно счастливым. Лет пять я прожил абсолютно счастливо. На Руси говорят, что дураков до трёх раз учат, вот так и со мной было — лишь на третий раз отучили от счастья. Мне подробно об этом рассказать, или в двух словах? Если коротко, то «Изумрудные слёзы» попали к нам в двадцать девятом году. Оказалось, что драгоценности с восемнадцатого года находились у Олиной няни Анны Никифоровны — их, уезжая в восемнадцатом году из Петербурга, ей передали на сохранение Оболенские. Сколько благородства может быть в простом русском человеке! Вы подумайте только — старушка сильно нуждалась, было время, что и голодала, но на чужое не позарилась. Она продала только шкатулку, в которую был уложен футляр; Оленька помнила её — какого-то редкого дерева, тонкой работы, с инкрустацией. Анна Никифоровна сердечно сокрушалась, что вынуждена была совершить продажу: сестру свою с детьми да внуками спасла она той шкатулкой. Конечно же Оля сказала няне, что та поступила совершенно правильно. Драгоценности ненадёванными пролежали в футляре пять десятков лет, пока год тому назад Наташа, будучи во Франции, не решилась надеть их, вернее, надеть то, что осталось от продажи на аукционе.