Галина Щекина - Тонкая Граня

– Да вот, погнуто дышло, его придется выправлять только на заводе в кузнечном.

– А дуже погнуто? Як пол-сантиметра, то можно вхолодну, тильки осторожно. Мы ж як бьем? Стальными кувалдами. А може, не стальной, а бронзовой? Вот вы – один пойдет смерит, а другой пороется в инструменталке, наверняка есть бронзовая кувалда. Давайте уж.

– Еще кипятильные трубы не годятся.

– А шо там – накипь? Чи воны протерлыся? Чи вспучилыся?

– Да все понемногу, говорят: и то, и другое, и третье.

– Тогда не залатать. Пошукайтэ старогодни, може, подойдуть. Може, в депо валяются? Трэба поважить, свисыть, и ту вагу сравнить с чертежом, в депо е. Их по ваге бачить трэба, яка толщина.

– Дело. Дело, дядя Богдан.

Граня даже вздрогнула. Богдан! Да, конечно, он. Он был и остался авторитетом в бригаде ремонтников и машинистов. Вот уже рассосалась группа окруживших его рабочих, часть вскарабкалась на паровоз, часть в депо, кто стал возиться с управлением, что-то заскрипело, застучало.

Она думала: «Надо признаться, что я тут!» Но не побежала сразу, а вздохнула и тихонько побрела домой. Вдруг у него есть причины для такого поведения? Может, не от семьи хочет скрыться, а от милиции? Вдруг он сбежал. Да мало ли?! В ней боролось желание не навредить отцу и вернуть его немедленно.

Все дальше уходила Граня от прежних мечтаний, все яснее понимала, что, несмотря на ее гордыню, жизнь повернет туда, куда надо. Однако зарницы мечты еще вспыхивали в ней. Самолеты снились ей, будто она все еще была маленькая девочка с корзинкою кос.

Однажды с утра обнаружила Граня, что кончился керосин и решила это исправить. Накормила Сашку пшенной кашей, одела, усадила в коляску из корзины и, подхватив пустой керосиновый бидон, направилось в сторону рынка, где была керосиновая лавка. Даже волновалась непонятно почему.

Керосинщица, как это ни странно, была на месте. Народу никого.

– Здрасте, теть Наташ! – радостно сказала Граня, протягивая бидон.

– Здравствуй, Граня, – морщась в улыбке, ответила Корягина, принимая посудину, и тут же поймала тревожный взгляд Грани в окошко, где стояла коляска.

– Да неужто твоя лялька?

– Моя. Сашенька.

– Вот это богатство! Счастливая!

Корягина была такая приветливая, как и раньше, но что-то не то. Лицо то ли постарело, то ли коричневое от болезни. Вообще вся ее фигура, обычно плотно сбитая и пружинистая, показалась неуклюжей.

– А как вы, теть Наташ? Все одна?

– Кому ж я нужна? Одна, конечно. Вот есть кусок хлеба и домик, больше ничего мне не надо…

– Теть Наташ, а я видела хронику про воздушный парад! И там самолеты фигуры в небе делали, петли, и салют в честь правительства был. У меня прямо душа зашлась. Но институт я закончила совсем другой… Ой, хнычет! Возьму на руки!

Граня выбежала из лавки и стала качать коляску. Саша замолчала. Корягина сама вынесла бидон. Они обнялись. Граня вдруг поняла странности ее вида – беременная. Оттого и пятна пигментные на лице.

– Что ж вы обманываете меня, теть Наташа, милая. У вас же тоже своя лялька будет! И чего тут скромничать! Говорите, кто отец?

Тетя Наташа побагровела. Краска на ее лице была такой густою, аж сизой.

– Какая разница, кто? Главное – он есть. Спасибо, что не осуждаешь возраст мой и вообще…

– Я еще с ума не сошла. Пусть все хорошо будет, а мне пора.

И она пошла домой, сильно раскачивая корзиночную коляску. Непонятно себя вела Корягина. Чего смутилась? Гордиться надо ребенком-то, сколько бы ни было лет.

Граня так ничего и не сказала матери. Она почуяла, что мать подумает на женщину-разлучницу, которая была раньше. А вдруг это и есть Корягина? Да нет, не может быть. И от мысли такой гадко сосало под ложечкой. Но ведь отец не знает, что дочь здесь. И что не одна. Или нет, знает? Лешек скорей всего сказал ему и про коляску из корзины тоже.

Она еще раз сходила через какое-то время посмотреть на него издали. Но в этот раз людей что-то не было заметно. Купила билет на обратный поезд. Стоя напротив депо, она вдруг увидела, что старый-старый паровоз тронулся с места. Что-то зашипело, лязгнуло, стукнуло, тяжело повернулись огромные колеса, и он сдвинулся, словно оживая после долго тяжелого сна. И дал длинный гудок, не в полную мощь, а так, точно человек застонал. Длинный, три коротких, и снова длинный. Общая тревога на паровозном языке. Чтоб все, кто на пути, осторожность проявили. Общая тревога, вечная тревога в сердце человеческом. Почему же не вышел он, может, не видел? Или не захотел бросить оживший такими трудами паровоз?