Галина Щекина - Тонкая Граня

После еды стали чаевничать. Вера Иванна раздула большой самовар, достала закаменевшие сушки, постояльцы оставили, городские были, где-то достали целый мешок, вот все, что удалось подберечь. Постояльцы были из самого города, намучились под бомбежками, тут жили, когда у них несколько улиц на правом берегу раскрошило.

Мать их говорила, что бомбили авиазавод: «Днём было спокойно, поэтому-то первый дневной налёт застал детей на лугу, играли в футбол. Главной целью немцев был авиационный завод, но над ним мгновенно вырастала стена зенитного огня, к тому же завод поднимал со своего аэродрома истребители. Страшновато было, вот немец и бросил бомбы рядом на луг. Убить никого из ребят вроде не убило, но лично мой мальчик заикаться после этого начал».

Вообще, они бежали из Воронежа, когда немцы уже вошли в город. Они к Чернавскому мосту бежали, когда немцы топтали западные улицы, бежали, потеряв чемодан и кота, который где-то зацепился и орал, успели проскочить на левый берег, после чего мост взорвался. А взорвали его, когда на мост уже выскочили немецкие танки. И прямо по людям-то ехали, наматывали на гусеницы тела беженцев. Взрыв уничтожил мост и всё, что было на нём. А с левого берега, опустив длинные дула стволов параллельно земле, прямой наводкой, по танкам, бронетранспортёрам, по скоплениям немцев на правом берегу ударили зенитки, пулемёты, Катюши. Это уже последняя надежда была, потому что защитников Воронежа не осталось. Только поле и беженцы на нём. Вот мальчонка-то их, Алик, и стал заикаться, будешь тут заикаться.

И все так замолчали, на всех нахлынуло.

– Теть Вер, а почему вы так рассказываете, вроде сами там были?

– Да сроднилась я с ними, девочки. Я ж не по разу от каждого выслушала про их бегство. Их бабушка тут у нас и отошла, от сердца.

Граня взглянула на Егора, лицо у него было красное. И зашептала:

– Мы ведь тоже с тобой ходили на набережную, где Чернавский мост? Да, Егор? Наверно, не случайно.

– Там меня чуть не убили.

– Как значит – чуть не убили? Когда?

– Однажды председатель колхоза собрал всех наших. Я тогда был вместо бригадира, малой совсем. Мать на ферме, отца нету. Надо было помочь военным – это было в начале войны – перевезти на подводах секретный груз. Ящики замаскировали сеном, запрягли всех колхозных лошадей, и я поехал тоже, ведь присматривал за конским колхозным табуном. Обозом из двенадцати груженых подвод шли всю ночь до Воронежа, на подходе к городу на рассвете началась бомбежка. Что делать? Взрослых не было с нами, все пацанва. Мост горел, переправа горела. Куда деваться с подводами? От страха совсем голову потерял. Отрубил чем-то сбрую коня, на котором ехал, успел потянуть за руку дружка, и поскакали мы. Слезы прям катились, честно, жалко было всех, особо лошадей. Они так ржали, головы вскидывали, становились на дыбы. Порубал сбрую второпях, кому смог, они, может, чудом и ускакали от бомб. Только двое спаслись – я и дружок мой, Вася Гудков. Нас уже не ждали, когда самостоятельно добрались до дома, усталые, грязные. Так я спас две жизни благодаря реакции. Так я не спас остальных, никто же не вернулся. Бежали женщины к нашей избе: говори, где остальные? Почему других не привел? А я и сам не знал. И всегда думаю, мучаюсь – остались они живы или нет? Приду на этот мост и воровато смотрю – нет ли следов? Так что неизвестно, геройство это или преступление…

После этого рассказа Егора все долго молчали. Егор смотрел в стол, не подняв головы. Тогда Граня, желая как-то отвести от него внимание, положила руку ему на плечо, подбадривая, утешая.

– А я только одного немца в оккупации видела, – тихо сказала она, – и то итальянца. Он, думал мой батько, – беглый солдат, як що лысый. А я стала кричать, что он не солдат, а рабочий. «Арбайт» по-немецки… Его отпустили, не расстреляли.

И ее тоже гладили по плечу. А Егор тыльной стороной руки осторожно вытер с ее щеки приставшую картошку. И другие тоже вспоминали, у кого что было.

А потом Егор накинул свою плащ-палатку и сказал, что ему пора, завтра на работу, а до утра еще в Репьевку попадать надо. Где подвезут, где пешком.

Дождь кончился.

Письмо от матери пришло уже зимою, на последнем курсе. Оно было короткое, написано корявыми буквами и очень грустное. К тетрадному листку нитками был пришит другой листок, где дописано – «Дай телеграмму по приезде».

«Драстуй, мий зайчик. Як ты уихала, живэм ничого. Тоскую без тэбэ. За роботу всэ дають талоны. Выросла рясна фасоля, так я продала хорошо, взяла сала на базари. Кукуруза, подсолнух, лук, все хорошее. Лук заплела в косах, повисыла в летнюю кухню, сестры приходять мало, бабушка-петушок ще жива. Батько Богдан не схотив бачить мою родню. Батько привэз мед. Вин работае, но дуже пье. Хай уже идэ до своеи второй. Дывыться не можу. Так пье. Ще хуже, чем сын у Гуты. Но вчора забралы батьку на машини. Ходила в милицию, но Богдана немаэ. Кажуть, донос. Кажуть, у тюрьми на Ясиноватой. Тэпэр пусто на двори. Здорова, но як жить, не знаю. Хочу тэбэ обнять, да не можно ихать, як така история. Повынна я, шо не побачила твого хлопчика. Жду вас до сэбэ. Приголубыть вас обоих».