Елена Котова - Период полураспада

Ни этот мальчик, ни двое других, которые Гуле тоже нравились, не приглашали ее танцевать. С двумя остальными она танцевать отказалась и весь вечер просидела в углу, делая вид, что погружена в музыку. С тех пор на вечеринки в эту компанию ее не звали.

К середине осени Гуля ощутила себя несчастной. Лучшие мальчики крутились вокруг трех-четырех девочек, уже в середине семестра их компания сплотилась. В нее милостиво на вторых ролях допускались иные, но на вторых ролях Гуля быть не умела и не желала. Она смотрела свысока на тех, кто суетился вокруг заветной компании, не зная, что роли меняются, а чужие становятся своими, если готовы мириться с тем, что это надо завоевывать. Она считала себя отверженной, хотя ее просто не всегда замечали. Она хотела всего-навсего быть как все, не отдавая себе отчет, что «как все» означало для нее безоговорочное признание.

Как все, она просиживала часами на «сачкодроме» – в огромном, похожем на зал аэропорта стеклянном лобби их корпуса, – рассказывала анекдоты, курила. Вокруг менялись пластинками «Битлз» и «Лед Цеппелин» дочки членов Политбюро, сыновья министров и дипломатов, все в тонких водолазках и «фирменных» джинсах, курящие «Мальборо». У Гули не было заграничных пластинок, она носила кримпленовые костюмы, добытые матерью по талонам, черные брюки, сшитые в соседнем ателье, и курила болгарские сигареты «Стюардесса». Других, похожих на нее, она не замечала, а те, в фирменных джинсах, казалось, не замечают ее.

– Зачем, зачем ты отдала меня в университет? Я изгой среди них, как ты не понимаешь, – рыдала Гуля в колени матери. – Сама говорила, что студенческие годы – самые счастливые, а я всегда их буду вспоминать как кошмар.

Алка размышляла о своем умении окружать себя избранными: подруги в Новосибирске, Люся Косыгина, Зоран. Нельзя настраивать дочь мириться со вторыми ролями, она должна научиться завоевывать людей. Время, которое, разрушив одни барьеры, тут же возвело новые, и мир, в котором предстояло жить дочери, этого требуют. Дочь справится.

У Тани же складывалась совсем иная жизнь. Работа и только работа, ежедневное оттачивание мастерства, пусть совсем на чуть-чуть, едва заметно, зато каждый день. Непреложность этой максимы вносила определенность, лишая Танину жизнь терзаний ее осмысления. Сейчас, всего в тринадцать лет, по специальности – фортепьяно – Таня заканчивала ЦМШ, хотя по общеобразовательным предметам перешла только в седьмой класс. Через год поступила в Московскую консерваторию, в класс Оборина [1]. Родители уже готовили ее к конкурсам. Гуля не завидовала сестре, лишь иногда, от досады на собственные муки, ей казалось, что жизнь Тани устлана красным ковром. Но даже Гуля понимала, что это отнюдь не так. Да, Тане определена стезя для избранных, но она естественна для ее семьи, и родители ведут по ней дочь спокойно и неспешно. А Гулю мать выпихнула на орбиту, где она осталась одна. Но она больше не упрекнет мать, что та отправила ее в МГУ. Куда же еще, не в Плешку же? Родители дали ей все, что могли, и даже больше. Единственное, чему они не научили дочь, – это жить в мире за пределами любви, но она не догадывалась, что и этому тоже надо учиться.

Даже в звонках в дверь Соломон утверждался как глава семьи Хесиных, неукоснительно следуя правилу покойной Дарьи Соломоновны: «Моравовым – один звонок, Хесиным – два, Кушенским – три».

– Бабуля! Деда пришел! – кричала трехлетняя Гулька, едва в прихожей раздавались два звонка. – Деда, ты что сегодня принес?

– Булочки с маком, свеженькие. Катюша, еще икры паюсной в Елисеевском купил, сделай Гуленьке бутербродик.

– Ох, Слоник… У нее же диатез… Ну, один маленький, пожалуй, можно, ты прав.

Дедушка приходил с работы всегда рано, и именно затем, чтобы принести Гуле что-нибудь вкусненькое, а потом отправиться с ней гулять. Он выходил из Комитета кинематографии ровно в пять, проходил по Гнездниковскому переулку, по улице Горького к Елисеевскому и ехал с пакетиком на трамвае по бульвару две остановки до Поварской. Поев, выходил с внучкой на прогулку. Зимой – кататься на санках с крохотной горки в сквере Театра-студии киноактера на Поварской, весной и осенью – к Арбатской площади.

– Куда? Львов целовать или на метро кататься? – спрашивал дед.

– Сначала львов целовать, а потом на метро кататься, – радостно кричала внучка.

Львы были одного роста с ней, они улыбались ей теми же улыбками, что и Ляльке с Алочкой, и дедушка разрешал ей поцеловать одного из них в нос, тщательно вытерев его носовым платком. После львов спускались в метро: красота подземных станций Гульку не поражала, она не знала, что бывают другие. Ее поражало, что поезд, оказывается, может ехать не только под землей, но и по земле! На новой Арбатско-Филевской линии после станции «Кутузовская» Гулька вставала на сиденье на коленки, прижавшись носом к стеклу, в ожидании самого сладкого мига путешествия – когда поезд вырвется из тоннеля к свету.