Елена Котова - Период полураспада

Нина перестала бегать к подругам, сидела вечерами дома. Василий отправился во Владимир учиться в техникум. Взяли его со скрипом: сын врага народа. От отца известий все не было, в чем его обвинили, сидит ли в тюрьме или его отправили на работы – никто не знал.

В начале сорок первого пришло наконец письмо, замызганное, без даты. Писал Степан Иванович, что живет неплохо, работает на севере, где именно, не сообщал. Беспокоился за детей, особенно за младшего, Витьку, просил, чтобы Васька непременно после школы шел учиться дальше. Евдокия Ивановна перечитывала письмо каждый вечер перед сном, все думала, куда же ей написать ответ, ходила снова спрашивать в сельсовет, но там ей сказали, что писать ей нечего и не нужно. Но она все же написала и отправила по какому-то адресу, который стоял на штемпеле: там было много цифр и какие-то заглавные буквы. В сельсовете сказали: ГУЛАГ, – но что это, толком объяснить не смогли, видать, сами не знали.

Нина закончила школу, думала, не податься ли в Ковров работать на завод, но матери было страшно ее отпускать, тем более, что Василий получил разрешение в колхозе поехать на учебу во Владимир с таким трудом, с упреками, что он бросает колхоз, где и так рук не хватает. И не отпустили бы, если б не вмешался один из партработников, который почему-то отнесся к Ваське с участием.

– Не ходи в город проситься, Нина, беду накличешь, – упрашивала дочку Евдокия Ивановна. – Хорошо хоть Васе добрый человек помог. А второй-то раз просить – ох, не надо, не надо этого делать. Вот прояснится что с отцом, тогда и поедешь. Что тебе в городе-то? Поедешь через год, бог даст. Или через два. За два-то года с отцом точно все прояснится.

– Ох, мам, ничего не прояснится.

– Да что ж ты беду кличешь! Ты верь, что все образуется. Отец наш не может быть виноватый. Вернется он, непременно вернется, Ниночка. Раз письмо написать разрешили, значит, он там на хорошем счету.

На четвертый день войны Василий получил повестку в военкомат. Чудом отпросился домой на день, Евдокия Ивановна только и успела сыну вещи собрать, да накормить на дорогу, и тот глубокой ночью, присоседившись к партработнику, уехал с ним на подводе во Владимир: на рассвете ему надо было быть на сборном пункте. Это было двадцать седьмого июня, в пятницу. В субботу мать с тетей Леной пошли в церковь, отстоять службу за Степана Ивановича и Васю. Лишь бы вернулись оба.

Три месяца спустя, в конце сентября, семья Котовых первая в селе Малышево получила похоронку: рядовой 107-й стрелковой дивизии Котов Василий Степанович пал смертью храбрых в ходе наступательной операции в районе Ельни 6 сентября 1941 года. Витька, лежа на печи по вечерам, все рассматривал карты, перечитывал вырезки из газет, где рассказывалось о наступлении на Ельнинский плацдарм вермахта, о его значении для всей Смоленской операции. Он пытался представить себе, где именно погиб брат, и плакал тайком от матери и тетки. Васька пал смертью храбрых… Умирать, наверное, не страшно… Когда все вместе, когда атака, когда за Родину. Похоронки приходят теперь почти каждый день. Позавчера Хализевым вот пришла. Был бы отец рядом, его бы тоже на фронт послали. Но он где-то в тюрьме, или в лагере. Неужели от него в тюрьме больше проку, чем на фронте? Он же всю гражданскую прошел. Уже сорок второй начинается. Может, война в этом году кончится? А вдруг отца выпустят? А вдруг Васька не погиб? Ведь бывает так, что командиры решили, что это он мертвый там лежал, а это был вовсе не он. Он, может, просто документы потерял, а на самом деле жив, а может, в плен попал.

Витька представлял себе по ночам, что война кончилась, они всей семьей сидят за столом, и тут входит отец. Входит и говорит… Что говорит, неважно, наверное, про то, что разобрались и отпустили. Нет, это вряд ли, больно много времени прошло. Говорит, что вкалывал ударно и его за это отпустили. Мать наскребет муки, пироги бросится ставить, соседи самогону притащат, теть Лена, конечно, будет плакать.

Витька зажмуривал глаза и представлял себе все так живо, даже мокрый запах отцовского полушубка. Или ватника, они там, говорят, в ватниках ходят. К отцовскому запаху примешивались запахи печи, где догорали угольки и настаивалась каша, – это когда мать еще не знала, что отец вернется. А еще запах пирогов с картошкой, которые она поставила потом, когда он уже сидел в избе. Витька ощущал прелое душное тепло избы, полной народу, но, главное, ощущал предвкушение. Вот он сидит на полати с куском пирога, глядит на взрослых за столом… Мужики выпивают, слушают рассказы отца, как он выжил там. И даже когда мужики, дослушав рассказ отца, замолчат и свернут, насупившись, по третьей самокрутке, а воздух в избе уже станет сизым, они все еще не будут знать. А он, Витька, будет. Он, отложив в сторону пирог, зажмурится так крепко, что только он, один он, услышит шаги под окнами. Он услышит их, потому что он их ждал уже давно, ради них и зажмуривался… Другие не услышат, как открылась дверь в сени… Тут Витька зажмуривался особенно крепко, потому что надо было даже от себя спрятать то, что он тогда услышит и что видит сейчас, внутри зажмуренных глаз. Войдет в избу Васька и скажет: «А я живой». И все снова вскочат с лавок, и с новой силой начнется крик, причитания матери и Нинки, плач теть Лены. А он, Витька, ничего не скажет. Он не скажет им, что всегда знал, что и отец, и Васька вернутся.