Герберт Айзенрайх - Голубой чертополох романтизма

— Тебе грустно?

— Нет, — сказал он, и это была правда.

Она провела с ним неделю и уехала домой — они долго махали друг другу даже тогда, когда уже не могли друг друга видеть. Она была прелестная женщина и еще долго потом занимала его мысли, и скоро они встретились снова и встречались потом все чаще. Он любил ее смех, низкий, глухой, как звон янтарных бус у нее на шее, любил розовые подушечки пальцев, узеньких пальцев ее ног, любил слушать, как бьется в руке ее сердце, — все это он любил сильнее всего на свете. И лишь порой с изумлением вспоминал некий волшебный сон, но память о нем день ото дня меркла.

Как уходят от женщины утром? Не скажешь ведь: «Большое спасибо, было очень приятно!» Еще менее пристойно положить тысячу шиллингов на тумбочку возле кровати, ведь ты у своей подруги, а не у какой-нибудь там с Грабена или с Кернтнерштрассе! Ну и как же поступить в подобном случае? Например, так: пока она за стеной варит кофе, найти лист бумаги и ее помадой вывести аршинными буквами: «Я тебя люблю», а затем сунуть этот листок между подушкой и покрывалом в еще теплую, но уже прибранную постель. Он, во всяком случае, именно так и поступил, уходя после первого своего к ней визита.

Но как раз по этой самой причине его визиту суждено было стать первым и последним. Дело в том, что у нее был любовник, с этим любовником она немного поцапалась — вот какая штука, потому она и пригласила к себе другого. А под вечер, значит, заявляется ее дружок, и не так уж она, честно говоря, ему желанна, и не так уж нежеланна, только спорить и ссориться с ней у него нет никакого желания, а желает он одного: чтобы она его любила, как прежде, в былые дни, а она, вовсе не миролюбиво настроенная, просто усталая (да и совесть, как ни говори, немножко ее мучит), — она отправляется принимать душ и велит ему пока что постелить постель, и, когда он стелет постель, без особых надежд, он вдруг замечает: лежит себе на подушке листок бумаги, а на нем аршинными буквами выведено красной помадой: «Я тебя люблю», и он поспешно хватает этот листок и, как дорогой подарок, прячет себе в карман, и всю ночь напролет он не помнит себя от счастья: значит, она все еще его любит, — и потому он дарит ее таким счастьем, как никогда прежде, и они окончательно примиряются и долго-долго счастливы вместе.

Вальтер Патцак был услужливым малым. Заметив, что у дамы, стоявшей перед ним на эскалаторе, застрял в ступеньке каблук-шпилька, он не только спас ей туфлю и усадил поневоле «охромевшую» в такси, но и не отказал себе в удовольствии проводить ее домой до самого подъезда — не потому, что он отличался бойкостью, просто ему было по пути. Дама, явно растроганная столь изысканной любезностью, пригласила его к себе на чашку чая. Они расположились за столиком черного дерева, на котором была рассыпана колода карт.

— Вот так сижу и раскладываю пасьянсы, — сказала она, перебирая карты. — Дама червей на короля пик, трефовый валет на червонную даму…

Хотя он не смог придумать ничего подходящего в ответ, тем не менее его пригласили на следующую субботу к восьми вечера.

— Вы обязательно расскажете мне о своей работе, и поподробнее, ведь быть репортером — это ужасно интересно!

Ну, особенно много рассказывать ему не пришлось. И сидели они не за столиком, а на кушетке. Да и не только сидели. Ведь он был очень услужливым малым.

В следующую субботу они опять встретились на кушетке, затем во вторник утром. А потом в воскресенье в полдень, и снова, и снова. Они уже взяли это в привычку.

И соответственно утратили осторожность.

Так что начальник отдела министерства Ремигиус Хлоупка в один прекрасный день, притом совсем случайно, обнаружил кое-какие следы. А потом — уже совсем не случайно, а в ходе чуть ли не криминалистического розыска — нашел в ночной тумбочке жены фотографию. С дарственной надписью.

Увы и ах, душа его раздвоилась: на одну половину эта находка почти не подействовала, зато другая пришла в ярость. Эта вторая половина сказала ему: «Бедный Ремигиус, ну что тебе еще осталось? Только беситься». И он страшно взбесился. Будь жена здесь, она бы не узнала своего прекраснодушного муженька в этом рассвирепевшем дикаре. Но она сидела в кафе и листала журналы, а посему лишь ни в чем не повинной кушетке пришлось выслушивать, какого он мнения о собственной супруге, — целых десять минут. Потом, правда, одинокому обвинителю показалось слишком глупым обращаться с речью к мебели, и в наступившей тишине он услыхал голос первой половины души: «Что вы хотите, господин начальник отдела? Развода? Судебного процесса по поводу нарушения супружеской верности? Или, может, дуэли? Короче: скандала?» Разумеется, этого он не хотел. Но все еще чувствовал себя должником второй половины души, той, разъяренной. А потому дернул себя за волосы и рванул на груди рубашку — символически, конечно, — просто-напросто расстегнул воротничок. И тут же ему пришла мысль — разорвать фотографию. На этом стандартном снимке для паспорта был изображен широколицый молодой человек: волосы начесаны на лоб, как у Марлона Брандо в роли Марка Антония, большие вопрошающие глаза, столь же вопрошающий открытый рот, все очень серьезно, чуть ли не до тупости. А вообще-то славный парень, вызывающий доверие. Даже несмотря на то, что написано на обороте: «Регине, моей тайной королеве, от Вальтера, 24 марта».