Герберт Айзенрайх - Голубой чертополох романтизма

— Непременно. И не только тогда, — сказал он.

Автобуса по-прежнему не было, и он спросил у нее:

— Скажи, это испанское название?

— Нет, итальянское.

— Значит, «Punt e mes» — итальянский вермут?

— Да, — ответила она. — Из Пьемонта.

Он долго крутил между пальцами сигарету, все забывая ее зажечь, пока она совсем не искрошилась.

— Жаль, — сказал он, — отсюда до границы от силы полчаса, а до Триеста — минут пятьдесят. Не в ту сторону мы с тобой ездили.

— Да, — сказала она, — не в ту…

Он взял новую сигарету, прикурил от зажигалки и сказал:

— А ты правда храбрая!

— Ах, не будем обо мне, — сказала она.

— О чем же тогда?

Она подперла пальцем висок и чуть погодя сказала:

— Поговорим… о «Punt e mes».

Он спросил, что значит это название.

— На диалекте оно означает «Полтора пункта». Говорят, название это возникло лет двести назад: кое-кто из местных жителей играл на бирже, и однажды вдруг акции поднялись на целых полтора пункта, и владельцы их отпраздновали удачу, пили они, конечно, вино собственной выделки и из признательности судьбе нарекли его «Punt e mezzo» — «Полтора пункта».

— Занятная история, — сказал он.

— Se non è vero, è molto ben trovato [4] Пусть это выдумка — придумано здорово ( итал .). , — сказала она. И добавила: — Вино это можно заказать, не произнося ни слова.

Она оттопырила большой палец и затем резко провела над ним ладонью другой руки.

— В Италии это значит: «Подать „Punt e mes“!»

Он увидел, как с шоссе к гостинице свернул автобус, и сказал:

— Ты знаешь, зачем я сюда приехал.

— Знаю, — сказала она.

— В сущности, — сказал он, — я приехал сюда затем, чтобы изобрести пасьянс, который не раскладывали бы наугад, а такой, чтобы всегда выходил, выходил непременно, если, конечно, не допустишь ошибки. Понятно?

— Да, — сказала она.

— Но я заблуждался, полагая, что это возможно.

Она проговорила торопливо, чуть ли не с мольбой: «Прощай! Прощай!», повернулась, и побежала к лестнице, и сбежала вниз, и вскочила в автобус, который как раз загудел, и он знал: она не обернется и даже рукой не помашет. И сам он тоже не стал махать ей, а поднялся в свою комнату, где она так ни разу и не побывала с того самого вечера, когда приходила с Нелли и профессором, и комната сейчас показалась ему еще более пустой и сиротливой, чем прежде. В ту ночь он поехал домой, не спеша, окольной дорогой, словно раздумывая, не повернуть ли назад; в голове теснились сомнения. «Punt e mes» он выпил еще до ужина, в Клагенфурте, а вернувшись домой, сразу купил целую бутылку этого вина; потом он изредка слушал ее пластинку. Он делал свою работу, жил с женой и детьми и, вспоминая Анну, стыдился слов, которые сказал ей в ту ночь на молу: забыть ее казалось ему теперь невозможным. Были у него и огорчения, и удачи, а время бежало. Мысли об Анне уже не причиняли боли: что было, то прошло. По-прежнему он изредка слушал ее пластинку, пока кто-то из детей не разбил ее вдребезги. Бывал он и в Истрии, даже в самом Струняне, и дети научились там плавать. С женой он развелся и часто менял приятельниц, он по-прежнему делал свою работу и был теперь уже в летах. С некоторых пор он редко вспоминал Анну: не любил напрасных воспоминаний. Но однажды он понял, что минуло уже семь лет и он ждет новой встречи; перед самой пасхой он даже собрался в Струнян. Однако не поехал, страшась подтолкнуть судьбу, а все же в эти дни вдоль и поперек исходил Внутренний город и то тут, то там, в кафе или в барах, пил «Punt e mes» и заглядывал во множество, в несчетное множество лиц, и понял вдруг: он ее уже не узнает. Прошло лето, за ним — осень, а он все пытался вспомнить. Был в памяти Струнян, был блеклый Виктор, который вечерами сдвигал к стене свободные столики, были лавровые ветки в сточной канаве и автобусы с их гудками, была даже преподавательница из Граца — одна лишь Анна виделась смутно: время размыло ее черты. И музыка была — «Petite fleur», и танец щека к щеке. И был профессор Антониони. И шампанское из Бакара, они пили его в Пиране. Была сигарета, которая искрошилась у него в руке. Была даже Нелли — она все возилась со своим чемоданом. Но не было Анны. Были горячие шершавые доски палатки на молу. И вкус соли во рту. И ярко-желтый купальник барменши. Не было Анны. Но ведь он же сидел с ней на камнях мола, глядя на гаснущие вдали огоньки кораблей, и теперь он снова видел, как они лепятся к высокому крутому и мрачному берегу мглы, будто к суше огни домов. Он забыл профессора из Загреба, ужин за столиком у жаровни и доклады археологов на террасе, но огоньки остались. Еще год минул, но огоньки все так же оставались в памяти. Он забыл пивные кружки, забыл карту, которая трепетала на ветру рядом с ним, забыл горячие шершавые доски палатки на молу, вкус соли во рту и ярко-желтый купальник; не забыл только огоньки: в далеком их свете тонуло все, что было тогда, и свет этот приносил с собой неизъяснимую нежность, она обволакивала, подхватывала его и уносила прочь, как волна, и его вновь и вновь прибивало к тому самому молу, где когда-то они сидели вдвоем на стынущих камнях, в тесном объятии, почти сливаясь в одно, и она сказала: «Если смотреть туда не отрывая глаз, не видно, что огоньки движутся».