Вадим Ярмолинец - Свинцовый дирижабль «Иерихон 86-89»

– О чем ты с ним разговариваешь? Что он тебе втирает? Чтобы ты не ходила в милицию, потому что его выгонят из его сраного института?

– Отпусти.

Я, возможно, продолжал бы держать ее, но в это время вернулись Гончаров со своим новым другом. Того пошатывало. В каждом его стаканчике было грамм по сто. Гончарова и его гостей бармен не обсчитывал. Я это чувствовал по крепости своего коктейля.

– Лиза, это – Виктор Петрович, наш новый куратор. Он хочет у тебя кое что выяснить. Можешь пройти с ним в мой офис, чтобы музыка не мешала. Там открыто.

Теперь нас с ней бросило в краску вдвоем. Виктор Петрович пошел за ней в кабинет. Трудно передать, как мне не хватало в этот момент трубы. А еще лучше пулемета. Наклонившись ко мне, Гончаров сказал:

– Ты должен правильно оценить ситуацию. Я не могу подставлять задницу этим балбесам из обкома, это – бизнес. Поэтому мне нужна крыша. Лучше Комитета крыши нет. Они хотят ловить антисоветчиков – пусть ловят. Вот у меня есть клуб, курируйте его сами. Я вам его доверил, я продаю коктейли и кручу музыку, а вы теперь отвечаете за ловлю спекулянтов и шпионов с диверсантами. И если вы хотите раз в месяц получать за свою работу пару копеек, то позаботьтесь, чтобы у вас эта работа была. Ты меня понял?

– Я не понял, этот куратор пошел проверять хорошо ли она сосет?

– Слушай, забудь про нее, сосет, как все, я тебе говорю о важном. Мы сейчас загоним твой сходняк в наше кафе, скорей всего в «Ретро», и пусть они его там курируют. Если тебя это только интересует, мы тебя оформим руководителем. Ты меня понимаешь?

– Я понимаю, что… – Я был совершенно не в состоянии собраться с мыслями. – Вы… то есть он будет ловить антисоветчиков в моем клубе… Кого-то могут посадить… А мне потом скажут, что я собрал клуб, где людей сажают за пластинки…

– Ты не будь наивным, Митя. Никого не посадят. Потому что он знает, что если кого-то посадят, то в этот клуб никто больше не придет. А если в клуб больше никто не придет, то он получит не свои кураторские, а пойдет ловить антисоветчиков на одну ставку в свою контору на Бебеля, двенадцать. Ты меня понял?

– А он что, тоже оформлен у вас?

– Чудак-человек, ты вообще понимаешь в какое время ты живешь? Ну, ты же не глупый парень! Ты про хозрасчет что-то слышал?

– Ну, слышал.

– Ты что думаешь, я эту деятельность развиваю из любви к моло дежной культуре, к этому року, к этой швали в ошейниках? Я, может, кроме Чайковского, вообще ничего слушать не могу? Может, я вообще глухой! Ты меня понимаешь?

– Приблизительно.

– Ты умный парень, Митя, ты работаешь в газете, ты можешь нам помочь, и ты об этом не пожалеешь, ты меня понимаешь?

Я не мог больше говорить с ним, вообще не мог больше говорить, в груди у меня стоял ком, и я думал только о том, что сейчас делает Лиза с этим долбаным куратором в офисе Гончарова. Я откинулся на спинку дивана. Пришел куратор. Мне было страшно на него смотреть.

– Ну, побеседовали? – поинтересовался Гончаров.

Я не слышал, что он ответил. Потом в зале появилась Лиза, взяла со стойки бара поднос и пошла по залу собирать пустые бокалы. Я поднялся. Гончаров посмотрел на меня вопросительно, а я, покрутив указательным пальцем в воздухе и поднеся кулак к щеке, показал, что, мол, позвоню. Он кивнул и наклонился к своему новому другу Вите. Наверное, чтобы выяснить, остался ли он доволен беседой. Что ни говори, а простой народ видел больше нас, поганых романтиков-интеллигентов. И права была тетя Света, назвавшая мою любовницу валютной проституткой. Единственная неточность была в том, что специализация у нее была более широкая. Она, видимо, выступала не только за валюту, но и за простые рубли и просто по требованию начальства, что в то же время не лишало ее способности к искренним порывам.

Мы сидели с Кощеем в его подвале. Перед нами стояла пустая бутылка «Белого аиста». После моего рассказа Кощей как-то разом стал старым, беспомощным, сгорбившимся. Костистые пальцы правой руки ползали по седой шевелюре, мяли лоб, подбородок, снова забирались в волосы.

– Митя, она – как тяжелая инфекционная болезнь, – говорил он. – Вы… я имею в виду, не именно вы, а вообще… Впрочем, какая разница – вы или я… Да, так вот, ты можешь знать про нее все. И ты готов просто взять ее и задушить. Подушкой, скажем, или даже голыми руками. Но она сидит в тебе как отрава. Ты думаешь, всё – забыл ее, отболела, прошла. Но проходит время, и ты снова хочешь ее. И вот она является. Несчастная, побитая, униженная. И ты смотришь на нее, слышишь ее запах, вспоминаешь этот ее вкус, такой кисловато-сладковатый, что ли, и снова хочешь ее. И чтобы снова обнять ее, снова коснуться ее, ты прощаешь всё. И это начинается снова.