Владимир Чугунов - Буря

— Тогда до четверга? Сообщите, если что.

И Mania впервые, как бабушка, сказала:

— С Богом!

И в самом деле, на другой же день всё успокоилось после очередной встречи наших родителей. Пока я ездил в город, Ольга Васильевна потащила свою вторую половину для совета «с умными людьми». Рассказывал Леонид Андреевич вечером, когда я заглянул к нему по пути из города в клуб для разведки. Нашёл я его в своём кабинете в хаосе разбросанных бумаг, папок, инструментов, танцевальных костюмов, в компании наполовину початой бутылки водки.

— Заходи, заходи! Будешь?.. Нет? Правильно. Уважаю. Уважаю сильных. Но! Восхищаюсь талантливыми. Ты это запомни. С вашего позволения, так сказать, пригублю. Потому что у меня горе. И радость, конечно, но горя — больше. В жизни талантливых людей, прямо тебе скажу, горя больше, чем радости. Можешь даже записать. Об этом ещё никто не говорил. Я первый, — он выпил, потянул носом воздух, поднял на меня влажные глаза. — Вот она меня ревнует! А сама? Алексей Виталич, Алексей Виталич! — передразнил он жену. — Э-эх, где мои семнадцать лет! Да ты садись, садись. Скинь это всё и садись!

— Я постою.

— А я ей что говорил? Эта р-ра-аныне р-р-рилигия была опиумом для народа, а теперь вызывает научный интерес. Почему я пить перестал? Сейчас не в счёт. Сейчас чуть-чуть. А глобально? О! Когда-то я пил глобально! И перестал благодаря р-р-рилигии. Ведь есть же, есть в ней что-то… ещё не известное всем этим… ученым… И никакой это не телекинез и не совокупность неизученных явлений и сил, а — сила! «Семь шагов за горизонт» смотрел? Помнишь, чего там показывали? Поэтому я за р-р-рилигию! Тихонькую, без костров, но р-р-рилигию. Пр-равильно я рассуждаю?

— Значит, всё уладилось?

— Абсолютно! Но… уже без моего участия… Физически не разделяю. И фактически — с Суворовым! Кукареку-у! Знаешь, да? Утром из палатки выскакивал и кричал: «Кукареку-у!» Мужик! Граф, конечно. Но — мужи-ик!

— Так что уладилось-то?

— Да всё! Она ему: «Ой, ой, ой» — и за левую грудь. Он её вежливенько так усадил. Она… в общем, смотреть противно… А он спокойно так: «Лучше, — говорит, — не препятствовать. Запретный плод, знаете ли, всегда сладок, Ольга Васильевна. Мой (ты, значит) дал обещание. Своих вы приструнили. А что она (про Машу) одна? Мы, родители, должны быть умнее. В общем, так: ничего не было. И мы все и про всё забыли». Но я в оппозиции. Во! — указал он на бутылку. — Видишь?

— И надолго?

— В оппозиции-то? До дня рождения. А там примирение окончательное и обжалованию не подлежит! Ты к нам?

— Домой. У меня дело не сделано.

— Хочешь совет? — он поманил меня пальцем, я подошёл. — Девка — во! Женись. Лучше всё равно не найдешь.

Меня бросило в жар.

— Да она… пойдет ли?

— За тебя? Парень ты… щупловатый, конечно, но — герой! Геро-ой! Целую шоблу один раскидал!

— И ничего не раскидал.

— Но не забоялся! Это надо же — на но-ож полез! Да тебе цены нет! Поздравляю!

И он уважительно пожал мне руку, чем окончательно добил меня. Я-то считал себя трусом, а в его, хоть и пьяных, глазах получался героем.

— Так что можешь не сомневаться. И предложение лучше делать сразу. Пусть жениться потом, главное — заручиться словом. А слово — не воробей. Тем более её слово. Как говорил товарищ Шолохов — факт!

— Это Давыдов говорил.

— Всё равно — факт! Ну, иди, делай своё дело и приходи. Приходи, как всегда. Я, между прочим, даже Лёшке предлагал поменяться. Зачем, говорю, тебе два мужика в доме, и мне две девки ни к чему, давай, говорю, махнём. Это когда Митька родился. Шутка, конечно! А так, ты меня знаешь! — и пропел: — «Я к тебе со всею душой».

А дело моё было такое. С утра отец неожиданно запряг меня грузить в «буханку», в УАЗик, свои картины. Я съехидничал:

— На свалку?

— На выставку! На свалку…

— Неужели? И где? Уж не в салоне ли?

— Почти. За углом, в «Доме учителя».

Торжественное открытие выставки намечалось на пятницу, и длиться она должна была месяц. Конечно, «Дом учителя» — не «Художественный салон», где выставлялись профессионалы, но всё же… Я был рад за отца, и он это видел.

Дело же моё заключалось в приобретении в «Букинисте» старинного Евангелия. И хотя перевоз картин на выставку оттягивал мои планы, я не печалился. До четверга достаточно времени. Успею.

И я действительно успел.

Евангелие, правда, ещё не купил, но нашёл. Новый завет небольшого формата, в кожаном переплёте и даже с параллельным переводом. Тут были и «Апостол», и «Апокалипсис». У меня даже руки затряслись. Книгу предложил ханыжка, когда я на другой день, во вторник, расспрашивал о ней продавца. «Что вы, молодой человек? Этими вещами нам торговать запрещено по закону. Почитайте Конституцию. Торговля такими книгами приравнивается к религиозной пропаганде». — «Извините, — сказал я, — не знал». Тут ко мне и подошёл ханыжка. Мы вышли на улицу, зашли за киоск, он достал книгу. Я полистал, спросил, сколько стоит. «Чирик». «Двадцать пять рублей?» — изумился я. Даже самые толстые словари стоили в пять, а то и в восемь раз дешевле в «буке». «Не хочешь — не надо». Я задумался. «Ладно, — сказал. — До завтра подождёшь?» — «В натури не обещаю. Но ежели не будет фарту, завтра в девять на ентим самом месте. И без падлы». Я сказал: «Приду». И полетел домой. Дорогой я думал о том, где достать деньги. Сумма была огромная, в два раза больше бабушкиной пенсии, стало быть, у бабушки просто-напросто не могло быть таких лишних денег. Про отца я даже не думал. Даже если мне и требовалось на что-то необходимое, он всегда говорил: «Скажи, чего надо, я сам куплю». Оставалось одно — сдать в комиссионку подаренный к шестнадцатилетию родителями фотоаппарат «ФЭД-ЗЛ». Это был почти новый, дорогой фотоаппарат, а для меня, после прежней «Смены», просто и настоящее чудо. Этим летом я не занимался фотографией единственно из-за запрета отца. После болезни не рекомендовалось дышать реактивами. Но в прошлые годы сколько великолепных фотографий было сделано мной! Отец считал, что это мой собственный шаг в мир красоты. И это — совершенная правда, я сам это чувствовал, особенно когда на белом листе фотобумаги, погружённом в ванночку с проявителем, появлялось изображение — чудесный миг запечатлённой жизни флоры или фауны. Особенно я любил фотографировать залитые полуденным солнцем, полные глубоких теней и тайн лесные тропинки под стройными соснами, одиноко стоявшие на солнечной поляне или перед началом грозы корявые дубы, какие-нибудь болотные коряги и совсем близко — непугливых ящериц на солнцепёке… Отец говорил в моём присутствии маме, что фотография развивает начальный художественный вкус и даже — формирует личность… Я о таких высоких материях ещё не задумывался, но фотографию любил и снимки посылал в газеты — на конкурсы и просто так. И некоторые появлялись в местной печати. Первозданной красоты в них, конечно, не было, зато была моя подпись. А это подымало от земли… И вот со всем этим я должен был расстаться. Что мне могли дать в комиссионке? Дай Бог, половину, рублей шестьдесят, а то и меньше. Но другого выхода не было.