Владимир Чугунов - Буря

Так почему же всё-таки я испугался мамы? Не испугался же я отца? Что это? Рецидив детства? Моё неутвержденное в истине сердце? Впервые и с жутью произношу это слово — страсть? Что?.. Но не буду больше гадать, опишу, как было.

Когда я вошёл в дом, отец метался по коридору, как разъяренный тигр в клетке. И бабушка была и не была тут. Стояла, поджав губы, с застывшим выражением на бескровном лице, по которому без труда можно было прочесть и великую скорбь, и молитвенную потусторонность. Увидев меня, отец словно на что-то такое невиданное наткнулся.

— А-a, явился… ма-анах! — выпалил он.

Я сразу встал в стойку.

— А причём тут это?

— При всём! Мало, видно, тебе дурь свою перед людьми выказывать, ты у этой… выжившей из ума старухи на поводу пошёл?

— Не на-адо! — угрожающе стал накаляться я.

— Да нет, надо! Надо наконец всю правду сказать! Богомольцы несчастные! Ну? Много ли грехов замолили?

— Причём тут это?

— А что причём? Что? А если в университете узнают, что ты в церковь ходишь? Ты об этом подумал?

— Подумал! — ляпнул я.

— И чего придумал?

— Брошу! И в семинарию пойду!

— В попы, значит?

— Значит!

— Та-ак! А мы, значит, для тебя уже никто?

— Почему? Я и за вас буду Бога молить! Не пропадать же вам!

— Что? — набросился он на бабушку. — Не твои ли слова? До молитвенничка до-ожили! — передразнил он её. — Оспо-оть сподобил, оспо-одь!

— Не смей так-то, не смей! — в страхе выговорила бабушка.

— А то что — грозой убьёт?

— Господи, помилуй!

И она стала креститься. Я поддержал ее сердечный вопль:

— Баб, он сегодня, случайно, не белены объелся?

— И ты не смей! — накинулась она на меня. — Разве можно так об отце?

— А чего он к тебе пристал? Сам почему смеет?

— Вот! Полюбуйся, — ввернул отец. — Не прав я? Не твоё воспитание? Ну ладно, ладно… — заметив её слезы, переменил тон. — Прости. Неправ. Погорячился. Да ты сама подумай. И ты, — кивнул в мою сторону, — что тут начнётся, когда мать узнает. Да она до Брежнева дойдет! Конечно, это не Сталин, но хождения в церковь ещё никто не поощрял. Или ты Хруща забыла? Забыла, что творилось при нём?

Бабушка в растерянности посмотрела на меня, на отца — ей ли не знать? Можно сказать, на своей шкуре испытала. Я, в свою очередь, припомнил Машин рассказ о несостоявшемся семинаристе, о психушке. Видя, что победил, отец спросил:

— Что делать будем?

— Ну что делать… — сказала бабушка. — Скажу, я надоумила…

— Да разве в этом дело, мама? — как от зубной боли поморщился отец. — Надоумила! И что? Ты надоумила, а они, как дети малые, несмышлёные пошли? А спросит, зачем? Не тебя, его спросит?

— Панихиду заказать… Приболела, мол…

— Ты, мам, прости, как дитя малое… И они вчетвером поехали панихиду заказывать, да? Ты его одного попросила, а он им говорит: «Поехали?» И они поехали… Это же просто смешно. Они же студенты, пойми, студе-энты!.. Вот-вот, студенты, — тут же сообразил он, — филологи, журналисты будущие… Поехали посмотреть на всё это мракобесие. Для сравнения. Посмотрели, ужаснулись. Ну во что там можно влюбиться? Не во что же, верно? — посмотрел на меня отец.

Я промолчал. И это было первым шагом к предательству.

— Так и скажешь матери. Съездили разок, посмотрели, своими глазами убедились, что нас не обманывают, и поставили на этом крест. Понял?

Я молчал.

— Я спрашиваю — понял?

И тут я пал окончательно:

— Понял.

— Вот и договорились… И к Паниным тебе сегодня лучше не ходить.

— Почему?

— Хочешь послушать, какими словами по этому поводу Ольга Васильевна выражается?

— А ты откуда знаешь?

— У бабушки спроси, она тебе расскажет, что тут за час до твоего прихода было.

Бабушка подтвердила глубоким вздохом. Я попытался представить, что творится теперь у Паниных. В ярости Ольга Васильевна могла драть дочерей за волосы, обзывать отборными площадными словами, гнать из дома, крушить мебель, посуду (цветы при этом не трогала), а потом умирать на диване. Если поутру не надо было идти на работу, весь следующий день она тоже умирала, пишу в эти дни не готовила, иногда, правда, плакала, жалуясь на свою горькую судьбу: «И за что только мне такое наказанье?» Смысла в её действиях не было никакого, только, как у Фолкнера, «шум и ярость». Но и этого было достаточно, чтобы не только испортить всем настроение, но и добиться своего. И я гадал, добилась ли, как добился от меня отец.

— Всё равно пойду, — сказал я вслед удаляющемуся отцу. — Обещал.

— Мало тебе вчерашней истории? — обернулся он. — На тот свет захотелось?