Владимир Чугунов - Буря

В таких, можно сказать, небесных чувствах я и шествовал через лесок.

И ещё издали услышал знакомый гвалт их веселой компашки. «Их» — потому что, как было сказано, не смешивал себя с этой «чернью». Звуки приближались. И по мере приближения всё ощутимее било по ребрам сердце. Я даже в какую-то минуту пожалел, что, поддавшись восторгу, пошёл тут. Но было поздно. Я выходил на всеобщее обозрение. Толпа так была занята песенкой, что меня не сразу заметили, и я подумал, проскочу. Сей народный фольклор не могу обойти без внимания. Аккомпанировал и пел основное Глеб, остальные подпевали.

Он:

Все вместе:

Он:

Все вместе:

Увидел меня первым Глеб. Он ловко завершил аккордом пение и продекламировал, обращая движением руки общее внимание в мою сторону:

— Прошла зима, настала лето…

И все дружно подхватили:

— Спасибо партии за это!

— Не обижайте слабый пол…

— Так учит брат наш — комсомол!

— Куда идёшь ты в поздний час?

— Смотри! Поймает Фантомас!

Общий взрыв хохота. Я хотел, как и планировал, пронести своё человеческое достоинство мимо, но Глеб, выйдя из беседки, преградил ему путь. Толпа, последовав его примеру, встала справа и слева от него. Нетрудно, думаю, догадаться, как я их в эту минуту презирал. От Глеба несло пивом.

— Слышь? Да погоди ты, успеешь… Ты лучше скажи, вы с отцом соседку по очереди или как?..

Я даже не сразу сообразил, о чём речь. Глянув мельком на некоторые ехидные улыбочки, я не нашёл ни одного с отметиной на лбу. Была тут в основном местная пэтэушная молодёжь, или, как их ещё называли, допризывники. Многих из них осенью должны были призвать на службу, и они, можно сказать, догуливали последние деньки. Не скажу, что это была отпетая, как считал отец, шпана. Моих одноклассников, конечно, среди них уже не было, но многих я знал по школе, а некоторые, особенно рослые из них, уже дружили с девушками. Так что не на всех лицах я заметил ехидные, сочувствующие сказанному Глебом улыбки. Бахвалились, конечно, друг перед другом, но чтобы так… Любовь в этом возрасте, в некотором роде, святыня, и разговоры «на эти темы» среди молодежи нашего посёлка были своеобразным табу. Тем более — донжуанство. Да и что нам было — по семнадцать, восемнадцать лет! И жили мы не на чужбине, а в своём, в некотором смысле, кондовом, где все про всех всё знают, посёлке! Поэтому не только я, а, думаю, многие из этой праздной толпы были шокированы услышанным. На пьяненькие призывы Глеба выудить из меня признание откликались неохотно, многие отводили в сторону глаза.

— Ну ты чё, язык проглотил?

Но я действительно почти проглотил. Мелькнувшая в уме догадка так поразила, что я не мог вымолвить ни слова. Да и что говорить? Что на эту пакость скажешь? И я выцедил:

— Пусти, гад!

— А за гада знаешь что бывает?

И он стал снимать с шеи гитару.

— Ладно, Глеб, пусть чешет своей дорогой, — сказал один крепыш, положив Глебу руку на плечо.

— А чё он?

— Да ла-адно тебе, не видишь, он и так в штаны от страха написал.

Глеб презрительно улыбнулся, сделал движение назад, толпа расступилась. Я прошёл через неё в ожидании предательского удара, что иногда, судя по рассказам, случалось, но никто ко мне не прикоснулся. И надо было молча уйти, но я не выдержал, особенно припомнив оскорбившую меня Глебову ухмылку, обернулся и сказал:

— Сильны, да, семеро на одного?

— Чё, один на один хочешь?

И я, сорвавшись в пропасть, сказал:

— Хочу!

Толпа тут же зашевелилась в предчувствии «спортивного интереса». Кто-то крикнул:

— По лицу не бить!

— Это как получится, — возразил кто-то. — Не видишь, быки сошлись?

— Никто больше не встряёт, пацаны. И без обиды. Сами напросились.

Я вошёл в беседку, положил на лавку букет, снял и аккуратно сложил рубашку, брюки, носки, туфли.

— А трусы чё не снимаешь? Ха! — съехидничал Глеб. — В грязных, что ли, в чужую постель полезешь?

Я молча проглотил обиду. Вышел и встал на небольшом, вытоптанном от травы перед входом в беседку, пятачке. Нас взяли в кольцо. Из книжки я знал: главное — сохранить спокойствие и быть нацеленным на победу. Не стремиться убить, а победить.