Лора Белоиван - Южнорусское Овчарово

– И показывает мне кусок лопаты, – говорил Игнатьич. – Мол, я с ума выжил на старости лет. Мол, говорит, ты, батя, еще бы цепь бывшую собачью на стол положил, вон, говорит, она висит на заборе. А я, – говорил Игнатьич, – ни сном ни духом.

Со своей восьминогой приятельницей Игнатьич познакомил нас, когда мы заехали к нему спросить, не согласится ли он изготовить для нас дубовые бочки: мы не были уверены в согласии Игнатьича, ведь столярные и бондарные работы – не совсем одно и то же. Игнатьич между тем сообщил, что бочки он делает прекрасно и что у него есть готовые – мы даже можем посмотреть и выбрать подходящие, если захотим. А не захотим, так он сделает такие, какие нам надо. И повел нас в свою мастерскую в углу сада.

Понятно, что паутина поперек тропинки не могла остаться нами не замеченной.

– Видите? – Игнатьич, шедший впереди, остановился, развернул к нам живот и указал рукой себе за спину. – Подружка моя. Я ей ночных бабочек таскаю.

Паучиха сидела ровно по центру паутины. Под паутиной, на дорожке, в великом множестве валялись крылья бабочек. Сама паутина была чиста и просторна, как выставочный павильон перед открытием.

– Ненавидит, когда что-то лишнее, – сказал Игнатьич. – В точности Настенька моя.

И в доказательство своих слов положил на паутину спичку.

Паучиха, казалось, нахмурилась и поджала жвала. Как только Игнатьич убрал руку, хозяйка гамака устремилась к постороннему предмету, ловко открепила его и сбросила наземь. Прежде чем продолжить путь в мастерскую Игнатьича, мы еще немного постояли у паутины, в которую Игнатьич три или четыре раза подбрасывал мелкой карманной дряни. И каждый раз паучиха кидалась к непрошенному подарку, терпеливо открепляла его и, к восторгу Игнатьича, вышвыривала прочь.

Бочки оказались что надо: не большими, но и не маленькими, все доски впритирку; а больше мы про бочки ничего и не знали. То был первый год, когда мы собрались солить помидоры и огурцы не в банках, «по-городскому», а в дубовых бочках, как это делали все наши овчаровские знакомые. А новые бочки, говорили они, следует загодя замочить в воде, чтоб разбухли как следует и не вбирали в себя рассол.

Настенька Свойкина пришла к нам в конце июля.

– Батя просил вас приехать, – сказала она. – Лежит, встать не может. Вы говорили, врач у вас надежный есть.

Через три недели Игнатьича выписали. Без огромного своего живота, в котором, как мы и подозревали, жила гигантская опухоль, он казался одиноким и неприкаянным. Опухоль была незлокачественной, да и Игнатьич легко перенес операцию, но что-то в нем как будто надломилось. Он стал печален и задумчив.

– Я уже не могу, – сказала нам Настенька. – Он точно с ума сошел. Целыми днями у паутины торчит, а мне ж вставать рано, я и ложусь рано. А только лягу, он, видать, того и ждет. И хлам в дом тащит. Что ни утро, хлам из дома вывожу. Вывозила. Больше не могу. Полюбуйтесь.

И открыла дверь в комнату.

Такого мы еще не видели. Комната была до потолка завалена рухлядью. В переплетении ножек от старых стульев виднелись мятые кастрюли, драные ватные матрасы и какие-то совершенно не опознаваемые предметы. Нам удалось разглядеть ржавый бок допотопного холодильника, расколотую детскую ванночку розовой пластмассы, гриф штанги с двумя разнокалиберными блинами на концах, велосипедную раму и, – мы вышли вон, пораженные и подавленные.

Игнатьич окликнул нас из сада.

Он сидел на стуле, установленном подле паутины, в центре которой замерла паучиха. Все остальное пространство паутины занимали спички. Гора спичек под паутиной говорила о том, что паучиха все же избавляется от ненужных ей вещей, но в данный момент она даже не пыталась двинуться с места.

– Настенька считает, что я сошел с ума, – сказал Игнатьич.

Мы молчали, не зная, что сказать. Расколотая ванночка и ржавая штанга были красноречивей, чем Настенька, мы и Игнатьич, вместе взятые.

– Моя дочь больна, – продолжал наш приятель. – Каждый день тащит в дом помойку, ничего не помнит, а говорит, что это я.

Мы молчали.

– Я не знаю, как быть, – сказал Игнатьич.

Он меланхолично вытащил очередную спичку из коробка и легким щелчком отправил ее в паутину. Спичка прилипла прямо возле паучьего зада, но его владелица лишь слегка подтянула под себя лапки.

– Мне нельзя поднимать тяжелое, – сказал Игнатьич, заглянул в коробок и вздохнул горестно, как наплакавшийся ребенок. – Спички кончились.

Он настолько не походил на себя прежнего, что мы были потрясены. Даже комната впечатлила нас меньше, чем Игнатьич, от которого вместе с животом отрезали, казалось, часть души. Кстати, без живота он начал сутулиться.