Рудольф Яшик - Избранное

С холодным лицом Ремеш поклонился Лео Киршнеру.

— Этого не может быть! Не может этого быть! — бормотал тот, приближая багрово-красное лицо к конверту в черной рамке. Он вырвал письмо из рук Ремеша и, держа перед собой, крепко стиснул его пальцами. Сквозь бумагу проступили туманные очертания больших черных букв готического шрифта. Киршнер вскрыл конверт и стал читать. Глаза его бегали, вылезали из орбит, губы слегка шевелились, произнося: «Мой Франц, мой Франц…»

— Разрешите выразить мое искреннее, глубокое соболезнование. Франц был моим близким другом, пан Киршнер, — повысил голос Ремеш. — Ваш сын был великий человек. Родина его не забудет.

Ремеш протянул руку.

— Они пишут, пишут… — В смятении Киршнер показывал на последнюю строчку похоронной, потом мутным взглядом посмотрел на Ремеша и схватил его руку.

«Комедия! Дикая комедия!» — возмущался Куниц в душе и растерянно бормотал что-то бессвязное.

Киршнер протянул руку и ему, посмотрел на башенку ратуши. И, уходя, строго приказал:

— Пан Куниц, в двенадцать зайдите ко мне. — Левую руку он прижимал к груди.

— Мы можем идти, пан начальник. Я с величайшей охотой разъясню вам все до мельчайших подробностей.

«Он сумасшедший. Мои ребята сделают обыск в его доме. Я распоряжусь немедленно. Только сперва нужно основательно все обдумать. Все, с самого начала. Совершенно ясно, что он ненормальный».

— Я пошутил, пан Ремеш, — сказал Куниц. — Вы свободны.

— Приятно слышать, хе-хе! Вы весьма догадливы. Я хорошо это понял. Там стоит Яна, дочь Мюниха. Брат у нее эсэсовец. Что вы скажете, если я на ней женюсь?

«Он ненормальный, или…» — Куниц посмотрел в упор на Ремеша и встретил зловеще поблескивающий взгляд прищуренных глаз.

— Женитесь, конечно, пан Ремеш. Я вам мешать не стану.

Куницу с трудом удалось произнести эти слова. Он презирал Ремеша, брезговал им и отошел от него, как от неживого предмета, не прощаясь.

«Ну-ну! Это опасный дядюшка, он достаточно умен. Надо держать с ним ухо востро. Ищейка старой школы. Сразу видно! Что он знает? Все?» И когда Ремеш нехотя допустил это, он пожалел себя. Вчерашний вечер и нынешний день! Вчера он пережил несколько волнующих часов. Такие мгновения окрыляют. Но стоили ли они того? И холодный разум взял верх над минутной растерянностью: «Доказательства, дядюшка, доказательства! Для вас они всего важнее, а их-то у вас и нет!»

На площади стояли грохот и гомон. Это вереница телег выезжала из боковой улицы с грузом досок, направляясь на железнодорожную станцию. Окна в шести трехэтажных, во всех двухэтажных и одноэтажных домах были раскрыты. На подоконниках белели перины и подушки, пышные, округлые, напоминающие грудь и бока жены Домина.

Зябко поеживаясь, выбежал из двери правненский аптекарь Седлитц, потер руки, вытягивая длинные пальцы, и, когда вобрал в белый халат немного солнечного тепла, юркнул назад, в аптеку, крикнув:

— Греет, греет! И еще как греет. Все, конец зиме, конец этой проклятой зиме.

Деревенские мужики и бабы толпились на широкой площади, толкуя о зеленом привидении и неожиданной смерти Киршнерова сына. Беспредельное голубое небо было неподвижно. Оцепенели и три правненских еврея: Тауб, Политцер и Прайсер, по прозванию Пайзес. Они стояли тесным кружком, наклонившись друг к другу. Желтых звезд не было видно. Тауб почесывал ляжки.

— Добрый день, прекрасная Яна, — произнес, обнажив голову, Ремеш. Ни с того, ни с сего он, словно вокруг никого не было, обнял девушку за талию, и она негромко вскрикнула. Он тут же убрал руку, — так ему захотелось, и взял ее за локоть. — Я вас чуточку провожу. Разрешите? Вы не к нам на почту? — вполголоса произнес он над ее ухом.

— Да, на почту.

Яна представляла себе все не так. Он обнял ее, держит за локоть, и у нее деревенеют ноги. Тут столько народу! Все на них смотрят! И она может посмотреть ему в лицо. Оно близко, совсем близко, как она мечтала. Но у нее не хватает сил. Когда она дома, на диване, засыпает, и словно издали доносится тиканье стенных часов — тогда все легко и все делается по ее воле. Она ничего не боится, ноги у нее не деревенеют, и только тело охватывает какое-то томление. Иной раз настолько сильное, что ей надо спрашивать себя: «Откуда это идет и куда девается?.. Осторожно, — пан Ремеш, пожалуй, еще обидится». Как можно осторожнее она пытается высвободить руку. Иначе ей не устоять на ногах. Она упадет. Это трудно, очень, очень трудно. Она дышит тяжело, словно поднимается на крутую гору, вон ту, что высится над Правно.