Александр Гольдштейн - Помни о Фамагусте

Попрыгали на дворе, он — каучуковый фавн в эластичной шнурованной обуви для французской борьбы или кулачного боя, я отварная сосиска, с чего бы ей прыгать. Турник обжег, точно впервые, но я подтянулся; овсянкой лошадь бы наградить за околицей, а учитель ел да нахваливал. Посуду вымыли мыльной водой, Яшар-муаллим не хотел меня оставлять без надзора, я мог что-нибудь отчебучить в том состоянии. Вернулись в горницу, он метнулся в библиотеку, листанув на ходу мусульманскую архитектуру Передней Азии, доколумбову Центральной Америки, не по готике ж план вымерять, и юркнул в пеннал Семь тошнотворных взлетели на табурет. Окислилась слюна, я сглотнул и погладил живот, переводя спазм в отрыжку. Запоминать не буду, уперся я, заяц-храбрец. Кто же просит, всплеснул изумленно учитель, смотри не запоминая — о боже, мама дорогая, мама, которая промозглым декабрем, закутанная в глухой плат, отвела меня к чужому человеку, чтобы он кормил при живых родителях сироту, у нас денег совсем не осталось, никогда не было, того меньше осталось, и до чего же я в чувствах твоих поубавился, если еженедельные свои посещения понизила в ежемесячные, а и те измельчились, заглохли, что осенью, что весной, когда, хлопоча подле нового мужа (папа умер на стороне, сделав из соломенной вдовы настоящую), ты по забывчивости отняла у подростка невинное утешение, пирожки на языческий наш байрам, — я, мама, не запомнил, я увидел в себе, глубоко-глубоко, семь фигурок, не запоминая увидел, как вчерашней ночью твое лицо. Во сне лица размазываются, раскатываются под скалкой, но твое, не взыщи, я увидел. Оно было… Мне проще сказать: „оно было“. И отправиться дальше.

Аллах велик, закрыл глаза Яшар-муаллим и отер взмокший лоб. Может, и нет Его, но велик. Сегодня, друг мой, я готовлю вне очереди.

Он дал мне отпуск, официальные каникулы, поскитаться; вышли на рассвете с поклажей, в рюкзаках были те же необходимые чудеса, что и у мудреца из Уолдена. На эйлаги поднялись за беседой и чтением вслух суфийских двустиший, к которым я относился по-вольтерьянски, хотя признавал значение зарифмовавшей их доктрины, более изящной, чем сами стихи. Весна в горах только наступила, она приходит сюда с большим, против низменности, опозданием. Недавно приведенные на пастбище козы, просидев зиму на сене, уписывали по дороге воспрянувшую сочную траву, пастухам стоило труда доказать им, что цель путешествия впереди и надо погодить лакомиться. Но уже миновали заключительный разрозненный можжевельник и поросли рододендрона. Пастбища ограничены с севера скалами и скрывающими вершины ледниками. Теперь можно издать гортанный звук, и козы рассыпятся по лужайкам, отваживаясь спускаться до леса. Вечером, привлеченные звуком губным, сбегутся они к загородке, наспех сооруженной из веток. После загородки ставят шалаши, приют для кадок с кислым молоком и с сырами. Горцы благополучие сыра и молока ставят на более высокую, нежели заботу о собственном здоровье, ступень, и, не боясь повредить свои закаленные тела, ночуют в плащах под чистым небом, на стужу и дождь невзирая. Если очень льет, встают ночью выжать рубаху, штаны, плащ, вновь надевают, так по нескольку раз. Пастухи встретили нас равнодушно, т. е., по-ихнему рассуждая, радушно, незаинтересованность суровых людей, вооруженных посохами, ножами и саблезубыми волкодавами, это предельно возможное для них гостеприимство. Они были так вежливы, что не приставали с расспросами, за каким дьяволом мы пожаловали, им было плевать, но подобрали, конечно, для нас грязную работенку, которую не потревожу рассказом из общегуманных, повсеместно похеренных соображений. Разбили палатку, мать сыра-земля слишком сыра для подвигов ночного на ней возлежания, и с плащами у нас был непорядок. Вот что нужно, эмфатизировал учитель, роясь в валежнике, в козьем дерьме, расставшись с галошею в глиноземе. Звезды и травы, молчание первозданных самцов, их солидарная этика, заслон от умножения плюса на минус. Хлеб и ветер, огонь и ключ ледяной на заре, трещат сучья в костре и пляшут блики на мордах косматых и обликах. Чтобы не ссориться, я соглашался, но подмывало оборвать эту чушь, сложноват был наставник для высокогорного блеяния, библиотеку поберегите, размокнет, ворчал я, прикидывая, надолго ли хватит восторгов. Антиромантик внутри меня каркал, посмеивался и, судя по дальнейшему коленкору, резонно.

Ехидно я подмечал, что и Яшар-муаллим, чем основательней погрязали мы в прислуживании скоту и хмурым человеческим вождям, а прошло с неделю нашего опрощенчества, мало-помалу сбрасывал градусы восхищения, уже только идейного. В субботу он поскользнулся на шишке и разодрал штанину, пастух едва успел оттащить от него забрехавшего во все рокочущее эхо волкодава (между нами, пса этот дядя отволок небыстро, в горах не торопятся), пора идти, буркнул шеф, отряхаясь от комьев, и мы вернулись домой посвежевшие. Закрепим-ка успех, расставил он, когда мы попили чаю с дороги, фигурки. Легко приблизился я к табурету, секрет ведь разгрызан: не запоминать, а видеть, воспроизводя семерку за ресницами, как Валентина — Заступницу. А вот и нет, сухо отсек шеф, монах в капюшоне был позади пехотинца, белый конь левее наперстка, для того ли дышали мы зеленью, псиной и почвой. Этого не может быть, Эли-эфенди, — потрясенный напраслиной, я спонтанно назвал его именем „бывшего человека“, его кличкой в народе, я их вижу яснее, чем вас, это же вопиющая… вы… вы… Не хочешь ли ты упрекнуть меня в том, что я переставил их у тебя за спиною, осклабился Яшар-муаллим. Истинная правда. Почему ж ты не помешал мне, дружочек? В твоей власти было затылком унюхать и напрягшейся волей вернуть болванчиков мне назло. Пока не обучишься этому, не сможешь пройти по канату. На сегодня исчерпано, будем обедать. И как бы свет пролился сверху, добрый, поправляющий свет, и грядущее — не палач, а вожатай. Глупость, но поймите подростка, которому боготворимый им мастер обещает в награду за выдержку повиновенье вещей.