Николай Редькин - Тихая Виледь

Все восприняли это с одобрением. Только крашеный, постоянно чем-то недовольный Валерка зло сплюнул «жвачку» на примятую траву.

– Иностранцев вы наслушались, – ворчливо начала прямая на слово Нина, как ни в чем не бывало выйдя к микрофону. – А меня вот не иностранкой, так сибирячкой сделали! – Она повернулась к Лидии Ивановне. – А тебе, Лидонька, спасибо. И как это ты надумалась такой праздник устроить? Всех вспомнила. И отца моего Василия, и матушку Миропию, и сеструху Шуру, и мужа моего Афоню, на войне убитого… Царство им всем Небесное. – И она перекрестилась и поклонилась смущенной Лидии Ивановне. – А вам, заднегорцы, вот что я скажу. Не забыли мы родину свою. И когда меня в дорогу сестры и братья Василисины снаряжали, велели земли родной в мешочек набрать и привезти. И сделаю, как велели. В доме нашем, который мы все школой звали, я сегодня была. Все там переделано да переустроено, а я ведь помню, где у нас примосток был заместо кровати. И какие мы кулаки, если у нас нормальной кровати не было, а детей полный дом? И полати помню. И холщовые постели, что на ночь бросали мы на пол и спали на них все вповалку. А чем укрывались? Да холщовым одеялом, и не на вате, а на куделе настроченном! А то, что коров много держали, так как не держать – семью-то в десяток выпоротков надо кормить было! И навоз для поля нужен был. Так нет – Захар кулак, Евлампий кулак… Прости Господи. Лидонька, – обратилась она к распорядительнице праздника, – ты бы прогнала меня Христа ради, а то ведь я чего кумекаю, то и брякаю…

Но народ зашумел: пусть говорит.

– Ну, уж коли позволяете, то не серчайте на старуху. – Она задумалась. – Вот те раз! Вроде как все и сказала. Приветы от родни Василисиной передала. Чего еще? – Она обвела взглядом народ, который еще чего-то от нее ждал, и остановилась на Федоре Степановиче, стоявшем у машины. – А вот тебя, Феденька, я спросить хочу…

И Феденька насторожился, одернул пиджак, откинул назад рыжие волосы.

– Знаешь ли ты, сколько народику угроблено, в тюрьмах сгноено, на войне поубивано, сколько кровушки русской пролито, – вами пролито, Феденька, вами, партейчами, за какую-то новую жизнь, за власть. Так что же вы власть эту без единого выстрела отдали? Нате – забирайте! Вот они и забрали, эти, как их, новые-то…

И она показала почему-то в сторону Игната.

Тот лишь пожимал плечами.

– И все они у вас заберут, все купят! Так отчего, спрашиваю, не оборонялись-то? Некому было? Нечем? А я тебе скажу, Феденька… Я тебе вот чего скажу – так уж повелося у нас в Рассее, – вопрос-от вроде как есть, а ответа нету. Да! Спросишь – и знаешь, о чем спрашиваешь, и даже, кажется, ответить знаешь чего, а уж ты-то, Феденька, знаешь, – а ответить не можешь. А если даже и ответишь, то все равно как будто бы и не ответил! И снова вопрос-от окаянный всплывает! Да! В нормальной голове никак такое не укладывается – выгнать из дома, из деревни! Со мной вот сын Иван приехал. Дарья помнит, как мы с ним на печи спасались. Так ведь не верит Иван-от, что эдакое было. Не может ответить на вопрос-от окаянный. Несмышленым он тогда был, грудным ребеночком. Ему-то за что такое наказание? И ведь свои же, заднегорские, окна били в нашем доме. И знаю кто. И ты, Феденька, знаешь. Да уж ладно. Бог их простит. А я Ивана к груди прижала и молила Господа, чтобы не простудить. А почего это все? Чтоб, значит, старый мир разрушить? Разрушили. – Она широко раскинула руки. – Поглядите на эту разруху, поплачьте у окладников наших! И новый чтобы, значит, построить. Построили! А он развалился в один день. Вот те раз! Я, Феденька, до сих пор не верю, что райкома нет. Я вчерась ходила вокруг него и дивилась: и правда нет.

Борис, внимательно слушавший Нину, усмехнулся – вспомнил, как и он ходил смотреть, действительно ли закрыт райком.

– Почего тогда все страдания наши? Муки? – продолжала Нина. – В твоем райкоме теперь какая-то администрация заседает, и в кресле твоем, говорят, отпрыск воронинский сидит. Помним мы его отца-то: ездил к нам в деревню, баламутил народ! И надо же, – сыночек его опять какой-то новый мир строит. Какой? Опять, Феденька, вопрос. Безответный. Чего-то там вверху опять придумали, а народ гадает, чего теперь-то будет? И вертит в руках бумажку [68], сверху спущенную. И у меня такая есть. И по ней, говорят, я получу часть того, чего мы все за эти годы понастроили. Ой, Феденька, не получу я ничего. И ничего мне не надо. Помирать уж скоро. И ты не серчай на меня, не со зла я. И боли я уж никакой не чувствую. Все уж выплакано. Только вот вопросы… Вот, окаянные! Всю жись стоят предо мной. Нет-нет, да и опять всплывут. Прямо наказание какое-то. И часто снится та ночь, когда мы на печи куковали. Дай же Бог вам, молодежь, не пережить то, что мы пережили. Живите во счастии.