Николай Редькин - Тихая Виледь

Закончив сенокос, Борис сходил к Манефе в Покрово за бензопилой покойного мужа ее Валентина.

Вернувшись в деревню, он принялся разбирать остатки отчего дома и пилить его на дрова. Но бревна поддавались с трудом, цепи тупились, пила глохла.

Он все бросал, уходил в поле, в лес, на реку. Но на следующий день снова брался за дело. Дарье, пытавшейся остановить бесполезную его работу, он говорил, что, по крайней мере, будут дрова для бани.

– Больше бензина сожжешь! – ворчала она.

Но он не слушал ее. Пилил и складывал дом в поленницу. Но, странное дело, чем больше она становилась, тем тяжелее было у него на сердце. Он отходил от поленницы к стогу, подолгу сидел в его тени и не мог отвести взгляда от желтых, круглых, как лица, торцов чурок. Вставал, уходил за стог, чтобы полюбоваться привычной картиной, открывавшейся с его родного угора: ширью земной и небесной, от которой дух захватывает; полем созревающего ячменя, которое, как заплатка, желтело среди зеленых лугов; зеленым лесом, рекой, украшенной по берегам кудрями кустов…

Славный уголок! Чудный, если бы не этот разор, не кучи битого кирпича и мусора, не эти сгнившие окладники, что видны везде на его сенокосе, если б не этот полуразрушенный, полураспиленный дом его, и не эта свежая, огромная поленница из круглых чурок!

И чувствовал он, что делает что-то не то. Не им построен дом, не ему обращать его в дым и пепел. И не должно ж так быть, чтобы дома пилили на дрова! Теперь, куда бы он ни шел (в лес ли, в баню ли, за водой ли на колодец), он всегда видел эту огромную поленницу.

Этим летом он так и не смог допилить дом. И не смог расколоть ни одну из чурок, сложенных у бани.

Федор Степанович с работы всегда возвращался поздно, усталым и раздраженным.

– Все-таки нам, наверное, лучше было бы уехать, – говорила ему Лидия Ивановна. Она понимала, что происходило теперь с ним.

– Это по меньшей мере нехорошо, – усмехался он, – и ты сама не желаешь того, о чем говоришь теперь.

– Но странно мне видеть, Федор, что ты все еще пытаешься спасти колхоз! Уходит эпоха. Вот она – уходит на глазах. И ее не остановить…

– Что ты мне объясняешь! – горячился он. – Как будто я не понимаю, что теперь происходит в России.

– Но странно, Федор, что такие, как Воронин, не хотят ни видеть, ни понимать! Олег Николаевич как засуетился!

– Смешно смотреть! – согласился Федор Степанович.

– Но его-то хоть можно понять! Всю жизнь метил в райком, а его прикрыли! Но все-таки тешит себя, добился-таки своего: сидит в твоем кабинете, в твоем кресле!

Знала Лидия Ивановна, что с тридцатых годов вражда между Ворониными и Валенковыми идет. Особенно после смерти жены своей Поли Степан Егорович невзлюбил Ворониных. Мучительно было видеть Лидии Ивановне, что Воронины опять наверху, а ее Федор вдруг внизу оказался. От земли пришел, к земле и вернулся.

– Что ты в самом деле, Лида! Ты еще, как мой отец, вели мне за оружие взяться!

– Оружие не оружие, а Воронин нынче правит. Мало ему, что в твоем кресле сидит, так еще и партию решил восстановить [64], оргкомитет создал, и кто, ты думаешь, его возглавил? Да братец его, Володенька…

– Надоело крестьянствовать? В политику потянуло?

– Охота ему в навозе копаться! На жену да сына сгрузил свое фермерство, а сам по деревням ездит [65], агитирует, так сказать. Ты-то не собираешься ли в партии восстанавливаться?

– Воронин, гляжу, свою партию создает, а меня, знаешь ли, считает насквозь обуржуазившимся. Вот Владимира Николаевича, пожалуй, и изберут секретарем. Очень уж старается…

– Я слышала, как он у нашего подъезда с пенсионерами беседовал, – не могла сдержать смеха Лидия Ивановна, – странно было так слышать, мол, мы, коммунисты, не побеждены и не сломлены, что у народа нашего великие достижения, что народ совершил революцию, поднял страну из руин, победил фашизм. И все, конечно, благодаря партии. И если вы, дорогие товарищи, не изменили своим убеждениям, то регистрируйтесь. И всем желающим давал какие-то листки подписывать [66].

– Ты еще не знаешь, сколько этот агитатор в партию людей насобирал.

Эти слова мужа встревожили Лидию Ивановну.

– Что-то я не пойму тебя. Да неужто много? И неужто и райкомы восстановят, и обуздают, и поведут…

– А может, другому только и надо, чтобы уздали да вели! Ко мне вон в кабинет валом народ валит. И все спрашивают, что делать-то? Старики, те, конечно, назад! Восстановить разрушенное! А молодежь уж не хочет назад, а куда вперед – сама толком не знает…