Николай Редькин - Тихая Виледь

Федор Степанович, вникнув в колхозные дела, скорее, стал соглашаться с Владимиром Николаевичем, чем противоречить ему. Он понимал, что покровское хозяйство, самое крупное в крае, в новых условиях не может существовать в таком виде.

Жизнь заставляла сельчан активно развивать свои подворья (некоторые покровцы держали по несколько коров, поросят). Колхозники превращались в крестьян, оставаясь колхозниками, – продолжали работать в колхозе, где есть техника, бензин и прочее. Все необходимое для обработки своих подсобных хозяйств. Мужики же не дураки, по крайней мере не все поголовно дураки, чтобы хватать свой имущественный и земельный пай и начинать крестьянствовать. Им еще невыгодно было порывать с колхозом. Да и не каждый на такое мог решиться. Не каждому дано из колхозника в крестьянина обратиться. Ему еще надо быть и тем, и другим: и хозяином на своем подворье, и колхозником там, где все общее, то есть ничье. Вышел мужик за ограду своей ухоженной усадьбы – и все, он уж другой, он колхозник. Хозяин в нем сразу и скончался. В прошлом году два гектара зерновых ушли под снег. Ни у кого сердце не остановилось. Никто особенно не расстроился. Гектары списали. А если бы у мужика на личном участке две сотки картошки снегом засыпало? Да немыслимое это дело.

Стадо личных хозяйств сравнялось по численности с колхозным поголовьем. Молока это личное стадо производило больше, чем весь колхоз!

Понимал Федор Степанович, что большие коллективные хозяйства обречены. Но люди возлагали на него надежды, и он принял колхоз…

…Удивительно, но опять пришла весна. Забурлили реки и речки. Зазеленели угоры. Принарядилась в свежий сарафан Дарьина березка в Заднегорье. Ей и невдомек было, что стоит она за тридевять земель, в тридевятом царстве, но теперь уж в новом государстве. И как только надела березка на окладниках заднегорских клейкую листву, засобиралась Дарья в дорогу, словно позвали ее. И ничего с ней свести не могли.

– А как случится чего, Дарья Прокопьевна, – отговаривали ее Настя с Алексеем. – Мы здесь рядышком, а там…

– Настенька, голубушка, – улыбалась Дарья Прокопьевна, – в моей жизни одного только и не случилось еще – смертушки моей, а все другое уж было, милая…

Делать было нечего, Настя попросила отца отвезти Дарью Прокопьевну в деревню.

Каждую неделю они с Алексеем навещали ее.

В субботу топили для нее баню. Настя помогала Дарье помыться, хотя та и говорила, что еще владиет, но от помощи не отказывалась. Любо ей было глядеть, как Настя бойко управляется с делами.

– Чего ты меня так разглядываешь, – смеялась беззубым ртом Дарья, когда они, раздевшись, остались в бане одни. – Не шибко я теперь баская… А ты-то выладилась – любо-дорого глянуть. – Теперь уж Дарья разглядывала молодуху. – Где-то у меня там мочалка была, на полке. Спину мне натери разок да и ладно…

Настя потянулась, чтобы найти мочалку на полке, что была излажена вверху, под потолком.

– Ой, Настенька…

– Чего такое, Дарья Прокопьевна?

– Да ладно все, не пужайся. Чего-то глянула я на тебя и… Хоть и худая я глазами стала, да ведь не настолько жо, чтобы брюхо у бабы не разглядеть…

– Да ведь ничего еще не заметно… – Удивленная Настя погладила свой живот.

Живот как живот. Ну разве что чуток бугорок. Так и Алексей еще ничего не приметил. Дарья покряхтывала, когда Настя прижимала мочалку к ее худой спине.

– Настенька, ты шибко-то не жми. Кости-те обдерешь, нечего будет в гроб-от класть…

– Ну, Дарья Прокопьевна! – возмущалась Настя, не желавшая слышать о смерти.

– Да, Настенька, далеконько еще то времечко, когда и ты подумаешь да подивишься: как это так? Жила, жила – и надо помирать! И я вот вроде бы собралась, а все чего-то мешкаю… Окати-ко меня водой, да и ладно сегодня… Давай-ко в синчи выбираться, а то упетаемся тут, Алексею хлопот с нами будет…

Настя вывела Дарью в сенцы, закутала в простынь. Кликнула Алексея, носившего в дом воду из колодца (он всегда натаскивал два больших эмалированных бака, чтобы Дарье хватало на неделю).

– Добрая у тебя баба, Лешенька, – говорила Дарья, когда Алексей провожал ее домой. – Дай-ко я на тебя обопрусь, а то опрочепит [61]ведь…

Они поднялись в мезонин.

– Ты иди к ней, Лешенька. – Дарья легла на кровать. – Иди, христовый. Радуюсь я, на вас глядя. Захарушку вспоминаю, Царство ему Небесное. Любили мы с ним похвостаться. Только нет уж той баньки, Лешенька… – И она сказала коротко, что было связано у нее с той банькой, которой уже давно нет. – Только шибко-то не хвощи сегодня Настеньку-то, не обнесло [62]бы… – напутствовала она, когда Алексей выходил из мезонина.