Николай Редькин - Тихая Виледь

Смене флагов никто особенно не удивился. Некоторые вообще не обратили на это внимание. И только Степана Егоровича трясло, когда он, подойдя к окну, увидел над своим райкомом трехцветное полотнище.

Таковы были перемены в окне квартирном. В телеокне события были и того круче. В глухом лесу (так Степан Егорович называл Беловежскую Пущу, хотя никогда не был там) собрались три мужика (так кликал он президентов России, Украины и Белоруссии) и развалили великий Союз [59].

Правда, эти лесные события никак не отразились на жизни села Покрова. Жители его просмотрели очередную телесерию российского кино, уверенные в том, что серия не последняя.

Только старики да люди идейные (коммунистически настроенные) осуждали действия президентов.

А Настя с Алексеем опасались, что Степан Егорович эту серию не переживет…

После ее просмотра Настя стала замечать за дедом далеко не политическую странность. Он часто подолгу стоял теперь перед портретом бабушки Поли, что висел в зале.

Настя никогда не видела бабушку, знала только, что та умерла от родов. Сохранилась лишь маленькая фотография. Дед попросил восстановить ее и увеличить. Получился хороший портрет. На нем бабушка была красавицей. Доброе, озорное лицо. Удивительная улыбка удивительно нежных губ, настолько живых, словно они ежеминутно просят поцелуя. Озорной, веселый прищур живых глаз, как будто они подмигивают вам, зовут куда-то, и хочется идти, забыв обо всем. И этот прямой нос, и длинная белая шея – нет, не зря сказывали заднегорские старухи, что ее бабушка была писаной красавицей.

Настя пыталась расспросить деда о бабушке, но тот отмалчивался. А когда Настя просила рассказать, как умерла бабушка, он страшно бранился и уходил к себе в комнату. И Насте казалось, что в смерти бабушки была какая-то тайна, которую дед не хотел открывать. Но она была настойчива, расспрашивала заднегорских старух. С наступлением зимы вечера просиживала у тетки Манефы и Дарьи Прокопьевны, что перебралась на зиму в свою квартиру-клетушку того ветеранского дома, что стоял выше бара-часовни. Настя приносила продукты, прибирала в комнатах, хотя Дарья ворчала, что и сама управится. Да вела с ней бесконечные разговоры.

Накануне Рождества они собрались у Дарьи всей бабьей компанией, хотя Дарья и говорила, что ничего не знает в гаданиях, все забыла.

Да Бог с ним, с гаданием. Насте бы только интересное выспросить да про бабушку Полю разузнать.

– Окулина Нефедкова в девках-то на ячмене ворожила. Вот и наворожила неряху-то да пустобая, – вспоминала Дарья. – Троима собрались они ворожить: Окулина, Миропийка, Ульяна. Кучки зерен на пол насыпали и заприметили, где чья кучка. И выпустили из курятника петуха. И смотрят. А он походил меж кучек и только против одной, Миропийкиной, остановился и давай клевать! Миропийка обрадела: быть ей замужем в этом году. И правда, высватал ее Васька долговязый. И все девки-то в него пошли, такие же долговязые. Но уж и работящие. Любо было глянуть, как робили. Ну вот. Опять петух походил. Кучку Окулины всю ногами распорхал: быть жениху Окулины неряхой. Так и сталось, за Нефедка Гомзякова ее отдали. А линь-то у него за три версты видна. Уж лишнюю тряпку не переложит, лишнюю ямку не копнет. Не повернется, не тряхнется. А к кучке Ульяны петух не притронулся. В том году она замуж не вышла. Только на следующий год ее Михайло Гомзяков высватал. Вот как, Настенька…

– А бабушка моя Поля разве не гадала? Разве не хотела она узнать, каким ее суженый будет?

– Да как не гадала! Хоть верьте, хоть нет, а Поле-то не случайно такая судьба выпала. Перед самой смертушкой своей она сказывала мне, как ворожить ходила на едницу [60]. Пришла на поветь, плаху с едницы сдвинула да на дыру и села. Сидит, слушает. Уж не знаю, кто ее надоумил так ворожить. Сидит, значит, снизу-то теплый коровий воздух ей блажные места щекочет.

– Да-а-рья Прокопьевна, – засмеялась Лидия Ивановна.

– А чего, Лида? Ты жо наша, деревенская? А Настя у тебя уж с мужиком живет, все знает.

– Знаю, бабушка, – подтвердила Настя. Мать погрозила ей пальцем.

– Ну вот, значит, сидит Поля. И ее снизу опахивает теплом. А ведь в ту пору бабы у нас штанов не носили. Правда, нынешние-то молодухи в это не верят. Сидит. Тихо. Корова схлопается, и опять тихо. И вдруг почудилось ей, будто хватил ее кто-то голой рукой. Вскочила она – да бежать, чуть о дверной косяк не убилась. И к матери, к Ульяне, покоенке, и все обсказала, как ее на еднице пощупали. А Ульяна-то и приговорила: «Не богатый у тебя женишок-от будет, вот кабы он тебя шерстяной рукой хватил, в рукавице на пуху! Вот бы…» А Поля, озорница, в ответ ей: «Да кабы шерстяной, так я бы с ума сошла!» Не поверила Поля, а зря. Вон за кого вышла, за Лясника…