Николай Редькин - Тихая Виледь

Когда он, раздевшись в сенцах, открыл тяжелую дверь и вошел в баню, Настя лежала на полке, счастливая, розовая, как младенец.

– Только не говори, что я красивая. Я и так знаю, – дразнила она его, сжимая грудь обеими руками так, что вверх торчали упругие соски.

– Какая скромность, сударыня. Ты еще скажи, что ты хорошая.

– Я хорошая, – как ни в чем не бывало сказала она. Он смеялся, вспомнив, как Настя заявила о том же на семейном совете.

– И не гляди куда не следует. Ослепнешь! – распоряжалась она. – Уж больно ты, проказник, до бабы охочий, а я другая теперь. Допроказничал ты ночами темными, вот и попался – весь во мне остался. – Она вдруг засмеялась. – Боже мой, Алексей, чего я несу! Я просто без ума от счастья. Удивительно же, во мне человечек завелся! И сделали его мы. Мы с тобой. И никто больше. Это наше. Наш… Я все хотела тебе сказать, и все как-то не приходилось. И сомневалась…

Он был оглушен речами ее.

– Ну, чего ты молчишь?

– Хорошая ты моя, – наконец сказал он, – а я-то думал, чего это Дарья о тебе сегодня так заботится? Шибко-то ее не хвощи? Да не обнесло бы, да не понесло бы, да…

Настя хохотала, как самая счастливая из смертных.

– Иди же ко мне, – звала она, – но и мудрую Дарью слушайся, не усердствуй, не тискай, как ненормальный. Говорю тебе, какая-то другая я теперь. Мы теперь с тобой, Лешенька, заново другие…

…После бани они пили чай в избе-классе с видом на лес и зарековье, и Настя говорила, что нарожает ему целый класс детей.

Этим летом на родину Борис приехал один. Павел оканчивал школу и готовился поступать в институт. В Покрове Борис появился в яичное Заговенье, как и обещал Лидии Ивановне. Но его мало кто видел. Он сразу же перебрался от Манефы в Заднегорье к Дарье Прокопьевне и весь июнь пропадал в лесу или на реке.

Часами сидел у кедра в полной тишине. Ее нарушали лишь крики птиц да звуки машины, когда приезжали Алексей и Настя. И в этой мертвой тишине горько подсмеивался он над Лидией Ивановной, вознамерившейся собрать деревню. В этом году ей это не удалось, однако, к удивлению Бориса, она не теряла надежды.

Со многими бывшими деревенскими жителями, по ее словам, у нее завязалась активная переписка. При встрече (когда он приходил в Покрово по какой-либо надобности) она непременно рассказывала ему, с какой благодарностью пишут ей земляки из городов и весей российских. Удивляет и радует их то, что теперь, когда, кажется, рухнуло все (райкомы, Союз, основы прошлой жизни), когда вроде бы никому ни до кого и дела нет, о них вдруг вспомнили на родине!

Вот Нина Осипова, что за Афоней замужем была, прислала из Новосибирска письмо, в котором извещает, что в следующем году обязательно приедет. Пишет-вспоминает, как они с Захаром язят ловили, и спрашивает, есть ли теперь в реке язята.

Василиса, дочка покойного отца Никодима, пишет из ближайшего города К., что если здоровье не подведет, то приедет в Покрово.

Василиса помогла Лидии Ивановне отыскать и Евлахино семейство. В последнем письме она сообщала, что, по ее сведениям, потомки Евлампия проживают в Белоруссии.

– Теперь, правда, это другое государство, – с горечью говорила Борису Лидия Ивановна.

Но она убеждена, как бы политики, собираясь в лесу (по определению Валенкова-старшего), карту не кроили, добрые человеческие отношения им не разрушить, границами не разгородить.

Василиса извещала, что сын Евлахи Юрий – художник, собирается привезти на родину свои картины и устроить выставку.

Серьга Петрушин не теряет надежды найти родственников не в ближнем, а в дальнем зарубежье – в Германии.

Лидия Ивановна всех заразила своей идеей. Алексей активно помогал ей. Он составлял списки жителей деревни, списки крестьянских семей, высланных из края в тридцатые годы. Записывал их истории.

Когда узнал, что принят федеральный закон [63], стал выправлять документы, чтобы вернуть дом Дарье Прокопьевне. Правда, в это предприятие никто не верил.

Не верил и Борис, но его радовала настойчивость Лидии Ивановны и сына его, Алексея.

Как лонись, так и в этом году Борис отвел в деревне сенокос (прошлогодний стожок Федор Степанович купил у Дарьи Прокопьевны в колхоз).

На отчий дом он не мог смотреть без боли в сердце. Та часть крыши, что в прошлом году еще держалась на срубе, этой зимой рухнула под тяжестью снега.

В синее небо торчали сломанными краями полусгнившие тесины. Странно смотрелись теперь совсем осиротевшие стены (удивительно желтые в тех местах, где остатки крыши прикрывали их от дождя и солнца).