Николай Редькин - Тихая Виледь

И публиковался даже список населенных пунктов, которые подлежали сносу! И все это обосновывалось целесообразностью, все делалось с целью создания условий для дальнейшего роста экономики колхозов, чтобы, значит, люди не в своих деревнях жили, как от веку, чтобы не там обихаживали землю, рожали детей, строили дома, а чтобы, значит, всем колхозом в одном селе (тут тебе и садик, и школа и пр.), чтобы, значит, не было в крае огромного числа деревень и огромного числа школ. Строить в деревнях запретить, все укрупнить! И достичь высоких результатов. Достигли.

Сейчас чуть ли не весь район живет в Покрове и его округе. Теперь уже всем районом в одном селе. Десятки деревень исчезли с лица земли.

Исчез вековой уклад жизни, исчез сам народ! Старые пашни заросли (на них, как в Подогородцах, люди рубят дрова!). А все, живущие в Покрове, просят квартиры у той самой власти, которая их сюда всех свезла. А самый крупный колхоз района, покровский, укрупненный до невозможности, сейчас на грани банкротства.

Федор Степанович считал, что, наверное, было рациональное зерно в организации крупного товарного производства, но стоило ли с такой большевистской категоричностью запрещать строиться на землях своих предков, не давать электроэнергию в населенные пункты, которые планировалось снести в течение ближайших трех-пяти лет!

Слава Богу, успели снести не все. Да, он, Федор Валенков, был не согласен со многим, что делалось до него и при нем. Но должность первого секретаря не позволяла ему примкнуть к откровенной оппозиции.

Он и сейчас, когда радикальное свершилось, не спорил с ветеранами, чувствовал, что не имеет право на это. Они прожили нелегкую жизнь.

Их надо понять.

Они шли и шли к нему.

В бывшем райкоме ему отвели временно небольшой кабинет, где он принимал членов партии, чтобы выслушать их…

Той же осенью Настя и Алексей официально поженились. Алексей перевелся на заочное отделение и пришел работать в покровскую школу. Стал коллегой своей очаровательной тещи, Лидии Ивановны. Она любила зятя и гордилась им.

Молодые собирались снимать квартиру или поселиться у тетки Манефы, которая звала их к себе, но Степан Егорович, любивший внучку Настеньку и желавший видеть ее всегда (она действительно бывала у него каждый день), настоял, чтобы молодые поселились у него.

Они согласились: за дедом надо было ухаживать. Правда, с каждым днем он становился все ворчливее, несноснее. Все спорил с кем-то, все доказывал что-то. Он спорил даже с телевизором (с тем, кто выступал по телевизору). Это выглядело смешно.

Настя не могла сдержать улыбки, когда дед грозил своей тростью в оба окошка: то в окошко квартиры, из которого был виден бывший райком, то в телеокошко, из которого был виден, казалось бы, весь мир, а в сущности лишь ничтожная часть его. Причем такой кусочек мира (кусочки), который специально обученные люди с камерами снимали, режиссировали, монтировали, комментировали, зная, что снимать и как комментировать.

Степан Егорович, не согласный с той картиной мира, которую эти люди собирали из своих кусочков, давал свой гневный комментарий, с той только разницей, что его оппонентов слышали все (вся страна), а ему, Степану Егоровичу, внимали только Настя и Алексей.

Мир за квартирным окошком был для него ближе, роднее, знакомее, и события, происходившие здесь, под боком, он переживал болезненнее. Его раздражало, что за здание бывшего райкома в течение нескольких месяцев боролись несколько организаций (больница, суд и пр.).

Все непременно хотели выехать из своих полуразвалившихся зданий и занять шикарный партийный дворец, разместиться в его кабинетах. Однако власть решила въехать туда сама и заняла второй этаж, а на первом разместила районный суд, по известному принципу все вместе в одном (селе, здании и пр.): всем районом в одном селе, всеми властями в одном здании.

Степан Егорович в этом решении видел личностный аспект. «Влез-таки в райком!» – грозил он тростью в квартирное окно и бранил предрика Воронина, что занял кабинет последнего первого секретаря.

Таким образом, на втором этаже бывшего райкома теперь решали и исполняли (отвели помещения и для представительной власти), на первом – судили и наказывали. Все в одном доме. Под одним флагом.

После августовских событий дом все почему-то называли Белым (он и правда был из белого кирпича).

А флаг какое-то время вообще никак не называли. Жители Покрова такого флага никогда в глаза не видели, никто толком не знал, почему он аж трехцветный. Работники дома, над которым он теперь развевался, объясняли гражданам (воочию, по радио и в газете), что это и есть флаг их родины, России, в общем, российский флаг.