Николай Редькин - Тихая Виледь

В одну из холодных декабрьских ночей она совсем не могла сомкнуть глаз, молилась в сутках за Захара, детонек своих и внучиков. Вдруг вздрогнула: почудилось ей, будто кто-то невидимый пробует вынуть наружную раму!

Не может этого быть.

Глянула в окно, никого не высмотрела. Темненько. Луны нет. Никого нет. Поманило, стало быть.

Дарья еще раз перекрестила грудь, поуспокоилась, но от окон отошла подальше, села на приступок, прижалась спиной к теплой печи. Нет, да что это такое? Вроде как опять рама скрипнула. Показалось, сверкнул топор.

Дарья усердно стала креститься, отгонять молитвой нечистую силу. Не помогало. Нечистая упорствовала: рама вдруг жутко заскрипела, затрещала. Кто-то и правда топором выворачивал ее.

Дарья чуть не вскрикнула, зажала рукой рот, сидела как парализованная, не веря происходящему. Но кто-то вдруг с силой дернул раму вниз, и она исчезла, послышался звон битого стекла.

Внутреннюю раму кто-то страшный и невидимый пытался выпихнуть длинной палкой в избу, но рама не поддавалась. Тогда палка ткнулась в одно стекло, другое – и все в доме проснулись.

Нина бросилась к зыбке, взяла грудного Ванюшку на руки.

Дарья, выйдя из оцепенения, разъяренная и страшная, кинулась к черному оконному проему, в который катился морозный воздух. И увидела, как кто-то, невысокий и черный, убегал цельным снегом в темноту и через мгновение слился с ней.

С полатей соскочил Афоня, за ним – Санька.

Афоня побежал на мост, схватил топор:

– Да я же его, гада!

Вслед за ним волосаткой выскочила и Дарья:

– Не балуй! В тюрьму захотел? На кого ребят оставишь? – Страшна и сурова была Дарья, и Афоня не ослушался, вернулся за матерью в избу.

– Ваню укутай как следует, да полезайте-ко все на печь, – велела Дарья Нине и ребятам. – Как бы нам их не простудить. Афоня, бежи-ко к Шуре, разбуди, скажи, ребят приведем…

Афоня выскочил из избы, а Дарья с Санькой при тусклом свете лампы принялись затыкать чем попало и занавешивать окно…

В двадцатых числах декабря по установившейся дороге Михайло привез в лесопункт сено и овес для коней.

И – страшные вести.

Поля слушала тятеньку, затаив дыхание, и не узнавала его. Говорил он полушепотом, по сторонам оглядывался: Дарья, по словам его, подалась с сыновьями не то в Сибирь, не то на Урал. Толком никто не знает. Но по деревне ходят слухи, что Василиса дала им адресок своей матушки, и отправились они будто бы туда, где проживает поповское семейство.

Шура осталась в деревне. Слезно просилась в колхоз. И ее взяли – дояркой на ферму. Все добро Захарово распродали на торгах: в одной осиповской избе временно устроили магазин. Торговала добром Захаровым Окулина Нефедкова.

И – покупали! Покупали не какие-то чужие, купцы заезжие, а свои мужики да бабы заднегорские.

Это потрясло Пелагею. Она была бледна как полотно.

– И я, Поленька, грешен: медный таз купил за три рубля, нету у нас таза-то путевого. Да назавтра обратно отнес, отдал Шуре, прости меня Господи…

– Тятенька! – вдруг вскрикнула Поля и бросилась ему на шею и обняла крепко-крепко.

Радостно было ей, что не утаился он от нее, непослушницы своей, и что отнес, отдал!..

И у Михайлы на душе было сейчас хорошо:

– Ну и дуреха же ты у меня! Мати-то твоя меня так не тискала! – Он вздохнул. – Время-то, Поля, видишь, какое…

– Да не мы ли, тятенька, сами время это придумали?

– Да о чем говорить? Агафью вот видел. Заходил к ним как-то. Худа она, Агафья-то, лежит, не встает, но в толку. «Все, – говорит, – нынче одичали». Очень ей охота тебя увидеть. Смерть чует. Я ей говорю: «Посмотри-ко под ногтем-то, розовенькое или синенькое?» А она мне: «Ничего ведь я, Михайло, не вижу, все мне теперь кажется покойницким, синеньким. Ты, – говорит, – сам посмотри-ко». Глянул я на руки ее да и говорю: «Розовое под ногтем-то, еще не умрешь…» Да разве Агафью обманешь? «Ой, Михайло, Михайло, – говорит, – и где же это ты розовенькое-то увидел? Синенькое все, и вокруг все синехонько…»

– Правду она сказывает, тятенька, синехонько все, и мы в этом морозном, синехоньком копошимся, лес валим да вшей кормим… – Поля тяжело вздохнула.

С лесозаготовок заднегорцы вернулись в конце марта. Поля деревни не узнала.

От разоренной Ефимовой избы не могла отвести глаз. Дом Захара теперь все называли зданием. На нем висела вывеска «Заднегорская начальная школа».

Агафью Поля застала совсем худой. Она вся опухла, ничего не слышала и не говорила. Полю не признала…