Джон Кутзее - Школьные дни Иисуса

– У Аны Магдалены к Дмитрию была страсть, – говорит мальчик.

– Вряд ли, – говорит он, Симон. – Строго наоборот. Это у Дмитрия была страсть. И его страсть к Ане Магдалене подтолкнула его делать плохое.

– Ты всегда говоришь, что страсть – это плохо, – говорит мальчик. – И Инес. Вы оба ненавидите страсть.

– Вовсе нет. Я не ненавижу страсть, это совершенная неправда. Тем не менее, нельзя сбрасывать со счетов скверные последствия страсти. Что скажете, Валентина, Консуэло, Альма: хороша страсть или плоха?

– Я считаю, что страсть – хорошо, – говорит Альма. – Без страсти мир бы остановился. Это было бы унылое и пустое место. Более того, – она взглядывает на сестер, – без страсти нас бы вообще тут не было, никого из нас. Ни свиней, ни коров, ни кур. Мы все здесь благодаря страсти – чьей-то страсти к кому-то. Ее слышно по весне, когда воздух звенит птичьими призывами, – каждая птица ищет спутника. Если это не страсть, тогда что это? Даже молекулы. Если бы у кислорода не было страсти к водороду, мы бы остались без воды.

Из трех сестер Альма ему нравится больше всего, хотя и без страсти. У нее нет и следа красоты ее сестер. Она низкорослая, даже коренастая, лицо круглое и приятное, но невыразительное, она носит маленькие очки в проволочной оправе, которые ей не идут. Кровная она сестра двум другим или сводная? Они недостаточно близко общаются, чтобы о таком спрашивать.

– Тебе не кажется, Альма, что есть два вида страсти – хорошая и плохая? – говорит Валентина.

– Нет, я считаю, что страсть – одна, везде одинаковая. А у тебя какие мысли, Давид?

– Симон говорит, что мне нельзя иметь мысли, – говорит мальчик. – Симон говорит, я еще слишком юн. Говорит, что пока я не стану старый, как он, мне нельзя иметь мысли.

– Симон городит чепуху, – говорит Альма. – Симон превращается в сморщенное старое manzana . – И опять сестры хохочут. – Не обращай на Симона внимания. Скажи нам, что ты думаешь.

Мальчик выходит на середину комнаты и без всяких предисловий, прямо в носках, принимается танцевать. Он, Симон, тут же узнает танец. Тот же самый, что показывал старший Арройо на концерте, но Давид исполняет его лучше, изящнее, увереннее, увлеченнее, хотя тот, другой мальчик – сын мастера танца. Сестры смотрят молча, поглощены зрелищем, а мальчик рисует сложные иероглифы, легко огибая вычурные столики и стульчики в гостиной.

«Для этих женщин ты танцуешь, а для меня не стал бы, – думает он. – Ты танцуешь для Инес. Что такого есть в них, чего нет во мне?»

Танец подходит к концу. Давид не кланяется – в Академии так не принято, – однако на миг замирает, выпрямившись, перед их взглядами, веки сомкнуты, на губах легкая мечтательная улыбка.

– Браво! – говорит Валентина. – Это был танец страсти?

– Это был танец призыва Трех, – говорит мальчик.

– А страсть? – говорит Валентина. – Где здесь страсть?

Мальчик не отвечает и жестом, какого он, Симон, прежде не видел, прижимает три пальца правой руки ко рту.

– Это шарада? – спрашивает Консуэло. – Нам нужно угадывать?

Мальчик не шевелится, но глаза у него хитро поблескивают.

– Я понимаю, – говорит Альма.

– Тогда, может, хоть ты нам объяснишь, – говорит Консуэло.

– Здесь нечего объяснять, – говорит Альма.

Когда он сказал сестрам, что мальчику снится Ана Магдалена, то была не вся правда. За все их время вместе – сначала с ним, а потом с Инес, – мальчик засыпал легко, спал крепко и просыпался свежим и полным сил. Но после находки в подвале музея все изменилось. Теперь он постоянно появлялся по ночам у постели Инес – или у его постели, если ночевал у него, – хныча и жалуясь на кошмары. В его снах Ана Магдалена является перед ним, синяя с головы до пят, а в руках у нее младенец, «малюсенький-премалюсенький, как горошина»; или же она протягивает ладонь, и младенец – там, свернувшийся, как маленький синий слизняк.

Он изо всех сил старается успокоить мальчика.

– Ана Магдалена тебя очень любила, – говорит он. – Поэтому и навещает во сне. Она приходит попрощаться и сказать, что тебе больше не нужно думать всякое темное, потому что она упокоилась в следующей жизни.

– Мне и Дмитрий снился. Вся одежда у него была мокрая. Дмитрий собирается меня убить, Симон?

– Конечно, нет, – уверяет он, – с чего ему такого хотеть? Кроме того, ты же не настоящего Дмитрия видишь, а Дмитрия, который сделан из дыма. Помаши руками вот так, – он машет руками, – и он уйдет.

– Но это пенис заставил его убивать людей? Его пенис заставил убить Ану Магдалену?