Олдос Хаксли - Желтый Кром

— Но не могли бы вы дать нам образчик? — прервал его Дэнис. — Как пример?

— Увы! — ответил мистер Скоуган. — Великая книга Нокспотча — как меч Экскалибур. Она, словно в камень, прочно всажена в эту дверь и ждет, когда явится какой-нибудь гениальный писатель и извлечет ее оттуда. Я же не писатель и не обладаю качествами, необходимыми для того, чтобы попытаться выполнить эту задачу. Вызволение Нокспотча из его деревянной темницы я оставляю вам, мой дорогой Дэнис.

— Благодарю, — сказал Дэнис.

— Во время славного Брантома, — говорил мистер Скоуган, — каждая знатная девица, впервые появлявшаяся при французском дворе, приглашалась пообедать за столом короля, где ей подавали вино в прекрасной серебряной чаше итальянской работы. Это была необычная чаша, сей кубок для юных девиц. Внутри него были искуснейшим образом выгравированные весьма, э-э, прелестные любовные сцены. С каждым глотком они становились все виднее, и двор с интересом смотрел на девицу всякий раз, когда она погружала нос в чашу, и ждал, покраснеет она или нет при виде того, кто открывал ей каждый глоток вина. Если девица краснела, они смеялись над ее невинностью, если нет — над ее опытностью.

— Вы что же, предлагаете, чтобы этот обычай был возрожден в Букингемском дворце? — спросила Анна.

— Нет, не предлагаю, — ответил мистер Скоуган. — Я просто привожу этот анекдот как пример простоты нравов в шестнадцатом веке. Я мог бы привести и другие примеры и показать, что также просты были нравы и в семнадцатом, и в восемнадцатом, и в пятнадцатом, и в четырнадцатом веках — да, пожалуй, в любом столетии, начиная от времен Хаммурапи. Единственное столетие, нравы которого не отличаются той же простодушной открытостью, — это благословенной памяти девятнадцатый век. Это удивительное исключение. И тем не менее этот век, преднамеренно (иначе не оценишь!) игнорируя историю, считал, что, храня свое ужасное многозначительное молчание, он поступает нормально, естественно и правильно. Искренность предыдущих пятнадцати или двадцати тысячелетий считалась ненормальной и порочной. Любопытный феномен!

— Совершенно с вами согласна!

Задыхаясь от волнения, Мэри пыталась высказать свои мысли.

— Хэвлок Эллис говорит…

Как полицейский, останавливающий поток машин, мистер Скоуган поднял руку.

— Да, да, я знаю. И отсюда — моя следующая мысль: о природе обратной реакции.

— Хэвлок Эллис…

— Обратная реакция, когда она началась, — а мы можем с уверенностью сказать, что она началась незадолго до конца прошлого века, — обратная реакция привела к отмене запретов и к откровенности, но не такой, которая царила в минувшие века. Мы пришли к откровенности научного знания, а не к веселой искренности прошлого. Проблема любви стала ужасно серьезной. Серьезные молодые люди писали в газетах и журналах о том, что отныне невозможны шутки на какие-либо сексуальные темы. Профессора сочиняли толстые книги, в которых стерилизовали и анатомировали половую жизнь. Для серьезных молодых женщин — таких, как Мэри, — стало нормальным обсуждать с философским спокойствием вопросы, малейшего намека на которые было бы достаточно, чтобы бросить молодежь шестидесятых годов в горячку исступленного любовного возбуждения. Все их доводы заслуживают уважения, бесспорно. И все же… — Мистер Скоуган вздохнул. — Я со своей стороны хотел бы видеть наряду с этим научным рвением немножко больше жизнерадостного духа Рабле и Чосера.

— Совершенно с вами не согласна, — сказала Мэри. — Секс — это не шутка. Это очень серьезное дело.

— Может быть, — возразил мистер Скоуган, — может быть, я — старый циник, но должен признать, что не могу во всех случаях рассматривать его как серьезное дело.

— Но я говорю… — сердито начала Мэри; лицо ее раскраснелось от возбуждения, щеки стали как половинки большого спелого персика.

— В сущности, — продолжал мистер Скоуган, — секс, мне кажется, как мало что другое, никогда не перестает быть делом занятным. Любовь — единственный род человеческой деятельности — какое бы значение мы ей ни придавали, — в которой радость и удовольствие преобладают, пусть иногда в самой малой степени, над страданием и болью.

— Совершенно с вами не согласна, — сказала Мэри. Все замолчали. Анна посмотрела на часы.

— Почти без четверти восемь, — сказала она. — Интересно, когда появится Айвор?

Она поднялась из шезлонга и, опершись локтями на балюстраду, окинула взглядом долину и далекие холмы за ней. Косые лучи вечернего солнца отчетливо высветили складки холмов. Глубокие тени и рядом пятна света придавали им новую рельефность. Невидимые раньше неровности земли теперь стали заметны в игре света и тени. Причудливыми тенями были, как гравировкой, покрыты трава, посевы, листва деревьев. Все вокруг чудесно преобразилось.