Юозас Апутис - Мост через Жальпе

— Хорошо, что не тебя. Мне-то теперь все равно.

Сестра в сердцах отвернулась: то ли эти слова ей не понравились, то ли еще что.

Вслед за немчиком вместе с фронтом вернулся и Зигмантас. И обнаружил в колыбели щекастого мальца, которого звали Адзюсом. Долго ласкал он этого Адзюса, очень уж истосковался на этом проклятом мосту по пеленкам и детскому писку.

Зачем бог дал человеку язык, если он не стоит коровьего хвоста? И надо же было сестре Полёнии как-то вякнуть про этого немчика. Шел себе да ушел, и пропади он пропадом! Хотя Полёния и говорила, когда Зигмантаса угоняли к мосту, что она в положении, но чертов червяк с каждым днем все глубже вгрызался в сердце. Адзюс уже носился весело по двору, был он шустрый, бойкий ребенок, а Зигмантас, бывало, поглядит на него, поглядит да как рявкнет:

— Катись колбасой, гад!

Адзюс катился колбасой, его страх еще не был настоящим, боялся схлопотать по шее, и ничего больше, всегда можно было спрятаться за мамину юбку, но Адзюс все равно чувствовал, как слезы Полёнии капают на его остриженную наголо голову.

Зигмантас ничего особенного и не говорил, только, бывало, вдруг накричит на Адзюса или Полёнию. Когда обобществили землю, Зигмантасу стало вольготнее, мог почаще лодыря гонять да и на выпивку времени прибавилось. И тут случись еще одна беда. Завел он привычку уходить с похмелья в лес да, забравшись на самую высокую ель, глазеть оттуда по сторонам. Наверняка он глядел с тоской туда, где строил деревянный мост, потому что жить там ему, пожалуй, было лучше. Однажды, когда он так озирался, грянул выстрел. Зигмантас не упал с дерева потому, что прострелили ему только ногу, по подозрению, что он озирается с каким-то нехорошим умыслом. Ногу он залечил, но так и остался хромым, да еще пришлось походить по всяким следователям.

Домишко уже недалеко, тут не задувает, Полёния расстегивает тулуп Гапшене, огибает хлевок, стены которого в этом году еще не меняли. Зигмантас даже этого уже не делает, придется ей самой. В избе чертовский холод, Зигмантас, видать, заночевал у кого-нибудь за столом, Полёния разводит огонь в печке, отыскивает настойку на травах или гадюке, еще малость себя подогревает, огонек тоже дает немало тепла, полешки, знай себе, постреливают, и славно вот так посидеть спокойно и уютно перед огнем, а то и вздремнуть. Забот теперь немного, Волесюс который уже год как ушел к жене, Адзюс в армии, тишь да гладь.

Под утро появляется и Зигмантас, успокоившийся и счастливый, он заговаривает с Полёнией, однако та не отвечает, — не отвечает, и не надо, Зигмантас кое-как добирается до кровати, ложится передохнуть, а утром встает с больной головой и слышит, как жалобно скулит его Полёния…

«Скорая» может добраться только до центральной усадьбы, туда Зигмантас доставляет Полёнию на лошадке, сопровождает на «скорой» до города, а потом уже на грузовике возвращается с Полёнией обратно, гроб купил за свои деньги, но председатель сказал, что подкинет, не оставит человека в беде, соседи уже дали телеграмму Адзюсу, тот успел примчаться, а больше всего помогал с похоронными хлопотами Волесюс. Когда похоронили, все собрались в избе Зигмантаса, где стало тепло — от людей. Час спустя кончилась самогонка, и Волесюс с Адзюсом побежали к Гапшене, которая сама лежала и хворала, но раз уж такое дело, выручила, однако напомнила-таки, что сгорел ее тулуп, а не Полёнии, и Волесюс добавил деньжат еще и за тулуп, а потом оба спешили, позвякивая бутылками, по той же самой мерзлой тропе, по которой той ночью так ритмично тукали ноги Полёнии, их матери.

Что противно работать на железной дороге — и говорить не стоит. Когда удаляется зеленый или желтый поезд, на человека, бросившего инструмент и сошедшего с полотна, накатывает такая щемящая тоска, словно что-то оторвалось от самого сердца и теперь удаляется, удаляется — как убывающая черта. Удаляется в какой-то совсем другой мир; и еще — над тобой, оставшимся у вонючих шпал, как бы желают посмеяться волосы какой-нибудь красотки, вытянутые ветром в открытое окно. Черт возьми: люди в поездах куда-то едут, куда-то от чего-то бегут, а ты обязан оставаться тут, под градом апельсиновой кожуры и консервных банок. Со злостью смотришь на удаляющуюся черту поезда и думаешь, что нельзя тебя, облаченного в оранжевую одежду ремонтника, пуще оскорбить, чем, высунув из окна руку, весело помахать.

Наверное, машущая рука и апельсиновая кожура виноваты, что Стасис и Винчюке, когда выпадает перекур подольше, усаживаются все вместе да вместе и не обязательно за бутылкой. Все вместе да вместе и ничего такого они не говорят, молча провожая грустным взглядом поезда с людьми, уходящие вдаль, где рельсы поворачивают прямо на курорт.