И не падали: синий плащ представителя синел где-нибудь на травке — его хозяин, устав от трудов праведных и наугощавшись, спал, а люди, когда Вайшвила поворачивался к ним широкой спиной и глядел через дверь сеновала в поле, молотили снопы на гумне, ссыпали зерно в мешки, а потом в сумерках растаскивали их по домам.
Корзины раскупили в миг, многие заказали и на следующий базарный день, куда как лучше продавать подальше от дома — никто не скажет, что слишком много собрал или плохо сделал. И топает себе бывший председатель обобществленных земель домой, уже и рюмочку успел в буфете опрокинуть, идет по тропинке вдоль реки, всегда теперь так будет ходить — как только отделяешься от этой грязи и шума на шоссе, становишься похожим на человека, и память как бы отмыкается.
Опять эта поляна с замшелым фундаментом! Ах, чтоб тебя! Столько всего навспоминал, а не может вспомнить, как было дело с фундаментом!.. Господи, и эта девочка — как оставил ее среди одуванчиков и кашки, так она и сидит. Может, это кукла? Вайшвила подходит поближе — ничего подобного: шевелится, бормочет что-то себе и улыбается как и прежде.
Это, пожалуй, уже странно. Вайшвила проходит мимо, торопится в ольшаник, однако не выдерживает, оборачивается и спрашивает:
— А почему домой не идешь?
Девочка хлопает в ладоши, мычит что-то:
— Мгу-гу…
— А чья ты? — берется за поля старой шляпы Вайшвила.
— Чья, чья, а дяде не все равно, чья?.. Продаешь себе корзины, набиваешь карман, и радуйся!
Ничего не может понять Вайшвила, поэтому топает вдоль речки дальше, в сторону дома, на шоссе подниматься не станет, пока только можно, будет идти вдоль речки, в другой раз опять обязательно понесет корзины и пойдет вдоль… Вдоль речки? Значит, опять мимо этого фундамента?.. И может, опять эта кукла?..
Что поделаешь — придется идти. Ведь что-то отпустит в голове, и он вспомнит. Не может быть, чтоб все там уже заледенело навеки.
Казалось, обойдется, а вот и озябла. Поначалу Полёния не хотела брать тулуп, хотя Гапшене и совала. Полёнии-то казалось, что и на дворе так же тепло, как в низкой избе Гапшене. Вдобавок Полёнию согревала изнутри «отрава», которую Гапшене гнала, готовя завтрак для Гапшиса и пойло для свиней. Иногда получалась необыкновенно хорошая, особенно двойной перегонки, тогда сбегались мужики со всей деревни и канючили, обещая вспахать сотки, привезти дровишек, скосить луг, обмолотить ячмень, вскопать картошку, свезти с поля свеклу, подбросить Гапшене со свиньей до города, где она эту свинью обычно продавала, предлагали хоть завтра прийти подлатать крышу, замазать глиной треснувшую стену, привезти Гапшису доктора, если только требуется, и, слыша все эти посулы, дряхлый и с незапамятных времен маявшийся грыжей Гапшис стонал, закутав голову в рваное одеяло, стонал от бессильного бешенства, что сам ничего уже не может. Когда все эти обещания не действовали, поскольку Гапшене по опыту знала, насколь они пусты и лживы, парень побойчее, особенно если уже был под градусом, пускал в ход верное оружие, перед которым капитулировали королевы и их дочки: принимался хвалить красоту Гапшене, ее почти не поседевшие волосы, румяные щеки, расписывал, какая изящная у нее походка (вот это была чистая правда: ходила Гапшене точно обученная этой науке горожанка), говорил, что руки, если только она позволит, он бы целовал весь день. И накидывался с поцелуями. Гапшене рук не вырывала, а парень притягивал ее поближе, прижимая к богатырской груди, и Гапшене меняла гнев на милость: приносила из кладовки последние капельки. А когда наступала страда, ставила новую, потому что все эти обещания, как мы с вами уже догадались, обещаниями и оставались, каждый прокос приходилось заливать самогонкой.
Наплакалась Гапшене вволю: пока Гапшис был здоров, рожала детей чуть ли не погодков, а они все помирали. Потом рожать перестала и примирилась с мужниной хворью, хотя иногда под хмельком и признавалась неболтливой соседке, что «вспомнить былое» иногда было бы неплохо. Признавалась раньше всего Полёнии, которая сейчас идет домой от Гапшене: уже ночь, декабрь, мороз все-таки нешуточный, ветер дует вовсю, и Полёния застегивает соседкин тулуп. У Полёнии одна нога короче, если кто из соседей в этот час вышел за сарай по нужде, то слышит, как ритмично короткая нога Полёнии тукает по мерзлой земле, и узнает Полёнию по этому туканью. А она ковыляет уже по лугу Будильника, щеки у нее горят, и такая доброта накатывает, что мысли скачут от одной радости к другой, от одной печали к другой. А чего, господи, желать-то? Прожито неплохо и уже немало, время пробежало, точно конь белогривый в песне…
Читать дальше