Филимон Сергеев - Идущий от солнца

– А потом?

– Потом новая «дыра», только поменьше, хотя и глубже намного. Такая, что не только вертолет заглотит.

Вера попыталась сама повалить иностранца на бок, но из этого ничего не получилось. Сыщик оказался неподъемно тяжелым, и вдобавок пальцы его рук были сжаты в твердые кулаки и руки раскинуты на всю ширину розвальней. И тогда она, на свой страх и риск, плеснула ему несколько глотков первача прямо в раскрытый в беспамятстве рот. Иностранец сразу закашлялся, открыл глаза, и лицо его оживилось.

– Джоконда… – вдруг с грустной улыбкой сказал он и стал разглядывать Веру. Глаза его были безумными, ничего не выражали и бессмысленно блуждали, как будто не видели Веру. Вера подмигнула ему. В ответ он что-то простонал и опять закрыл глаза.

Недолго думая, она плеснула еще, и на этот раз лицо его еще больше оживилось, на нем вспыхнул здоровый румянец, и он разжал свои стиснутые кулаки.

– Динь-динь – тихо сказала Вера почти шепотом, когда он опять открыл глаза.

– Бай-бай – так же тихо ответил он и закрыл их снова.

Лицо иностранца было классическим, типично арийским.

«Вылитый Зигфрид – подумала она. – Только лежащий и слишком полный. Конечно, стоящий лучше. Но я его подниму… – успокаивала она сама себя. – Не таких лежащих Гераклов поднимала, особенно по вызову на дом, и не с такими животами».

– Мне кажется, Ваня, что это как раз тот господин, с которым я найду общий язык. Лишь бы нормальным был после такой беды, – пыталась успокоить она Ивана, который начинал жалеть, что связался с иностранцем.

– В том-то и дело. Нормальный в такую хлябь не полезет, – строго подметил Иван.

– Он молод, это хорошо, и, по-моему, очень богат.

– Флаг в руки тебе, милая моя. Дай бог. Только не забывай о том, что если его начнут искать родственники или посольские чины, то появятся сложности. и может, твой новый счет ты откроешь в зоне особого режима.

Эта шутка не очень понравилась невесте. Но в Москве она привыкла и не к таким шуткам. Когда ее первый раз раздели в «элитном» доме на пробе под названием «кастинг», то один известный чиновник по сексуальным вопросам (он же один из учредителей «элитного» дома) сказал такое, после чего она больше месяца не «работала» по вызовам. «У тебя задница красная, как у шимпанзе, и работать тебе надо не в „элитном“ доме, который я создал на принципах демократии, а в обычном доме терпимости при каком-нибудь полусовковом обезьяннике „Шкурсбыт“ или „Росхренурожай“».

Но Вера уже вынашивала план, как из беглого горячо любимого зэка сделать гражданина с паспортом, гражданскими правами и обязанностями, со статусом юридически защищенного человека. Она видела его в роли творческой личности, а именно в роли художественного руководителя и даже генерального директора своего развлекательного клуба, где будут петь искренние песни о взаимных чувствах между партнерами, о дружбе и, конечно, о слезной, неиссякаемой любви к патриархальной, исконно русской земле, о существовании которой она даже не подозревала до встречи с Иваном.

Россия, с которой она столкнулась на подмостках театральной академии, была совсем другой. Конечно, педагоги по актерскому мастерству внушали всем студентам, что только у них настоящая русская школа, основанная Немировичем-Данченко и Станиславским, как будто до них русского театра не существовало. Но внушать, к сожалению, можно что угодно, когда страна теряет или не имеет нравственных ценностей и законов, а любой хваленый предприниматель или депутат может вдруг оказаться таким бандюгой, таким непотрошеным кровососущим оборотнем, что профессиональный убийца ухмыльнется и позавидует его изощренности. Вера уже так «наелась» этих новых ООО, где дух накопительства и самовыпячивания под любыми вывесками и знаменами торжествовал над всем остальным, что ее даже подташнивало при виде очень богатого русского клиента по паспорту, а на самом деле какого-нибудь кришнаита или иудея, давно продавшего и честь, и совесть не только России, но и свою. Таких «русских» она насмотрелась и наслушалась и на Мосфильме, куда любила ездить на первом курсе академии, и на телевидении, и на радио, и на подиумах, подрабатывая разовой моделью, но больше всего – на банкетах и презентациях, где хороший кусок колбасы или красной рыбы мгновенно останавливал самые жаркие споры о значении русского духа в России.

Фанатичная любовь Ивана к России, его почти языческое отношение к ее полям, ручейкам, речкам, растениям, диким животным и, конечно, к солнцу, которое он боготворил, сначала насторожили Веру, но, присмотревшись, прислушавшись к Ивану, она начинала понимать, что иначе на земле жить нельзя. Иначе можно пробежать, не заметить того, что станет причиной многих потрясений и бед. И чем больше незамеченного и непонятного в этой быстротекущей жизни, тем больше будет их. И каждая беда совсем незначительного, почти незаметного человека словно наращивает огромный снежный ком, который становится общей бедой. И эту беду, благодаря чуткому сердцу и рассудительности Ивана, она уже начинала предчувствовать. «Вероятно, ни солнце, ни ветер, ни звезды не могут сказать человеку, что так дальше жить нельзя, – размышляла Вера. – Но, даже прислушиваясь к солнцу и ветру, человек чаще всего все делает по-своему, исходя из своих амбиций, положения и большой уверенности, что он велик, все может и ему все доступно. На самом деле, не прислушиваясь, не приглядываясь к окружающему его миру и не делая никаких строгих выводов, он становится такой жалкой, такой мерзкой, такой гадкой тварью, от которой идет одно горе, что никакая электроника, никакая нанотехнология, никакие новации, никакие партии, никакая религия, никакие кровавые или матрешечные знамена не спасут. И то, что Иван не смог ужиться в „цивилизованном“ мире с депутаткой, с прилизанными, словно утюгом, мозгами, теперь было для нее неслучайным. Вероятно, мир продажных перевертышей с вечно трясущимися от „бабла“ руками противен ему, – размышляла Вера. – Противны и те люди, которые стригут купоны русской совести и доброты и наезжают на русских Ванек и Манек, по полной программе пользуясь их бескорыстностью, безропотностью, талантом творить жизнь, несмотря ни на что: голод, холод, кровавую интригу властолюбцев, сменяющих одну систему на другую, оставляя трудолюбивых искренних людей в рабстве и унижении…»