Пайпер Керман - Оранжевый – хит сезона. Как я провела год в женской тюрьме

Бабушка умерла на следующий день после Дня благодарения. Я тихо оплакивала ее, и друзья скорбели вместе со мной. Я чувствовала себя совершенно истощенной. Часами я смотрела на далекие холмы, вспоминала прошлое и ходила по треку. Ответа на свое прошение об отпуске я так и не получила. Как и сказала Поп, надеяться мне было не на что.

Мне казалось, что в тюрьме нет ничего сложнее материнства, особенно в праздники.

Примерно через год, уже вернувшись домой, я получила письмо из Данбери. Формальное, даже немного высокопарное, оно было написано Розмари. Внутри лежали две фотографии моей бабушки. Двоюродная сестра прислала их мне в тюрьму, и я не одну сотню раз смотрела на них, когда хотела улыбнуться. На первой моя бабушка открывала подарок – огромную черную футболку с логотипом «Харлей Дэвидсон». У нее на лице был написан нескрываемый ужас. На второй смешной подарок уже лежал у нее на коленях, а она смотрела в камеру, и ее глаза блестели от смеха. В письме Розмари выражала надежду, что на воле у меня все хорошо, и объясняла, что нашла эти фотографии в библиотечной книге и узнала, кто на них. Розмари писала, что знает, как сильно я любила свою бабушку, и что порой она вспоминает обо мне.

Свобода становилась все ближе. Несмотря на полученный в ноябре выговор, я должна была отсидеть тринадцать месяцев из своего пятнадцатимесячного заключения и выйти из тюрьмы в марте, получив «досрочное освобождение», которое, как правило, предоставляли за хорошее поведение. В январе меня должны были отправить на временную квартиру на Миртл-авеню в дальней части Бруклина. Ходили слухи, что после пары анализов на наркотики и устройства на работу с временной квартиры заключенных отправляют домой – главное, чтобы у тебя не осталось долгов.

На Миртл-авеню меня уже ждала Натали. Я попрощалась со своей соседкой в первую неделю декабря. Накануне ее освобождения я была сама не своя, засыпала ее вопросами и то и дело свешивалась со своей койки, чтобы в последний раз взглянуть, как она лежит внизу. Натали, похоже, сознательно решила не волноваться. На следующее утро, пока она прощалась с немаленькой группой провожающих, я нервно топталась у двери, прямо как ребенок. Мне хотелось быть последней. Я старалась держать себя в руках, но получалось паршиво – мое волнение было даже сильнее, чем при прощании с йогиней Джанет.

– Натали, не знаю, что бы я без тебя делала. Я тебя люблю.

Пожалуй, я еще ни разу так прямо не говорила с этой гордой женщиной, которая целых девять месяцев была моей соседкой. Я чувствовала, что снова не сдержу слез. В последний месяц я стала настоящей королевой рыданий.

Натали нежно обняла меня:

– Соседка, все хорошо. Мы скоро увидимся. Буду ждать тебя в Бруклине.

– Верно, Натали. Не теряйся, пока я не выйду.

Она улыбнулась и в последний раз вышла за лагерную дверь.

Наша система сажает детей за решетку, а затем возвращает их в районы, которые опаснее тюрем.

В январе на временную квартиру должна была отправиться и Поп. Мы так близко сошлись с ней отчасти потому, что в одно время возвращались на волю. Для Поп, как и для Натали, освобождение означало совсем другое, чем для меня. Поп провела за решеткой более двенадцати лет – ее посадили еще в начале 1990-х. Она помнила мир, в котором не было ни мобильных телефонов, ни Интернета, ни инспекторов, перед которыми нужно отчитываться по условиям досрочного освобождения. Она ужасно волновалась. Мы много говорили о том, что произойдет после ее освобождения: сначала она должна была на шесть месяцев отправиться на временную квартиру, а затем переехать в дом, где жила ее семья. Ее муж сидел в тюрьме на юге страны, до выхода ему оставалось еще три года. Поп собиралась устроиться на работу в ресторан и призналась, что мечтает однажды купить тележку и продавать хот-доги на улице. Она переживала из-за компьютеров, из-за временной квартиры, из-за детей и из-за необходимости покинуть место, которое, каким бы мрачным ни было, более десяти лет служило ей домом.

Я тоже волновалась, но не из-за возвращения домой. На второй неделе декабря я получила письмо от своего адвоката Пата Коттера, который из Чикаго писал мне, что один из моих соответчиков, мужчина по имени Джонатан Бибби, должен был в ближайшее время предстать перед судом, в связи с чем меня могли вызвать в качестве свидетеля. Пат напомнил, что по условиям моей сделки со следствием я обязывалась предоставить полные и правдивые свидетельские показания, если меня вызовут в суд. Он также заметил, что федералы могут перевести меня в Чикаго, чтобы я явилась на суд, и планируют поступить именно так. Он написал: