Керен Климовски - Королева Англии кусала меня в нос

Мы тогда соврем, ну, Моше, совсем немножко соврем, чтобы нас не наказали, скажем, что мяч туда закатился, вот мы и… да нет, я уже не пойду в Поле, уже не могу, это надо было сделать тогда – или никогда, а ты… Если бы мы сделали хоть шаг вперед, дороги назад не было бы, но как только мы сделали шаг назад, перестала существовать дорога вперед. Я даже перестала видеть ее, дорогу, ну да, мы бежали, а я затылком чувствовала, что сзади ничего нету, что дорога, которая ведет к Полю исчезла, та дорога, по которой могли пойти мы, растаяла, пока за нами гнался папа Ярона, но, может, это и к лучшему, может, я бы не вынесла, если бы увидела, что ничего там нет, то жизнь – невыносима, невыносима … Знаешь, я так расстроилась, когда оказалось, что человек из машины – папа Ярона, что никакой опасности не было, потому что папа Ярона с лысиной и в шортах – это смешно, а не страшно, а мне надо, чтобы иногда было страшно, иначе все становится дневным, и нет жизни Поля, и нет нашего дома, который защищает улицу и весь город, и того непонятного, когда долго глядишь на огонь или в темноту, и что остается, если не бояться ночи – если это придумали взрослые, то все, что мы делаем днем, лишено смысла, глупо, надо, чтобы были законы , которые нельзя нарушать и нельзя не нарушать, чтобы города могли вдруг пустеть, чтобы можно было – на долю секунды – создать тишину вокруг, чтобы были места, куда ходить нельзя.

Я сейчас запишу в дневнике: «26-е июня 92-го года. Мицка поцарапала Артура». Остальное я помню и буду помнить. Раньше совсем про это не думала: когда говорили в новостях про бешенство – про бродячих собак, которые кусают людей, и, если не сделать сразу сорок уколов, у человека поднимется температура, пойдет пена изо рта и он умрет, но перед смертью наверняка успеет кого-то укусить, и, когда в наш двор пришла серая Мицка, я дала ей сметану, и она осталась… А теперь все совпало: плачущий Артур с расцарапанной рукой, звонящий по домофону своим родителям, глотающий сопли и мычащий так, что они не могли ничего понять, его упреки, проклятья в мой адрес, мои оправдания, что я не нарочно: мне показалось, что он мучает Мицку, заманивает ее, чтобы потом отомстить ей за то, что я его не люблю и играю с другими, я не увидела, что у него в руке хлеб, размоченный в молоке, и закричала на него, а Мицка испугалась, перевернула миску и со страху вцепилась в Артура когтями, а он сначала застыл и в ужасе смотрел на свою ладонь, а потом завопил и бросился к домофону и, рыдая, кричал, что теперь его будут колоть в живот, что все из-за меня, а я сказала, что бешенство у собак, не у кошек, а он вопил, что я дура, у всех бешенство, что ему надо срочно в больницу, и мне стало его так жалко и страшно, что он может умереть из-за меня, и я была готова на все, чтобы он не умер – даже чтобы мне вместо него сделали сорок уколов, и вдруг почувствовала, что готова полюбить его, уже почти люблю – этого мальчика с бледным, острым лицом и тоненьким голосом, в нелепой клетчатой рубашке, занудного, ябеду – почти люблю только за то, что он может умереть и я виновата… Артур не дождался лифта и побежал домой по лестнице, а я догадалась, что мы любим людей за то, что они могут умереть, за то, что у них есть тело, которое можно ранить, и вены, которые особенно видны с внутренней стороны руки и на которые больно смотреть, за то, что притаилось внутри каждого человека и в любой момент может вырваться наружу, и стало горячо дышать, я ушла в тень, залезла на бетонное возвышение, где обычно сидят и курят старшеклассники, но дышать все еще было горячо и больно, и я поняла, что это не из-за жары, а из-за того чувства, которое может появиться только от страшного и необъяснимого, и что, когда мы любим кого-то, мы спасаем его – на время освобождаем от законов, от того ненадежного и зыбкого в венах, от того, что существует, когда мы закрываем глаза – и спасаем себя, потому что не думаем о собственном теле, о собственных венах, и что только так можно ходить туда, куда ходить нельзя. И знать, что вернешься.

Я – ребенок ключа. Наконец-то! Я так завидовала таким детям – свободным и стремительным: у них на шее болтался красный пластмассовый шнурок, а на нем – ключ от квартиры. Нет, не болтался, а летал, то исчезал под футболкой, то показывался снова, сверкал на солнце – как это было красиво, торжественно! Они казались мне такими независимыми и взрослыми, эти дети ключа, они ходили по земле гордыми ногами, им доверяли, они были хозяевами жизни – прежде всего своей, а значит, и вообще. Дети ключа говорили уверенней, смеялись громче и бегали быстрее, и всюду бесконечно царили и властвовали дети ключа… Мама утверждает, что по-русски так не говорят, но это просто потому, что в России таких детей нет, а здесь – есть. Ялдей мафтеах – очень красиво звучит! Теперь я одна из них. Как долго я этого ждала… У меня на шее летает красный пластмассовый шнурок, и ключ то исчезает под футболкой, то показывается снова, сверкает на солнце – пусть все видят, пусть все знают, что теперь я – тоже, я – ребенок ключа, я – независимая и свободная: моей мамы вечно нет дома, она уезжает на курсы, она берет интервью, и папы тоже нет дома – он ищет работу. Раньше сидел дома: угрюмо смотрел в учебник иврита, выписывал новые слова или просто разглядывал свои ладони, потом устроился в супермаркет, возвращал на место тележки, но ему не понравилось – слишком умный, и теперь он все ищет, каждый день уезжает искать работу, а я возвращаюсь из школы – сама, с ранцем за плечами, засовываю руку под футболку, достаю драгоценный ключ, открываю дверь – сама, захожу в пустую квартиру – сама, подогреваю обед – сама, и ем – сама, и делаю уроки – сама, и играю – сама, и смеюсь – сама, и плачу – сама, я независимая и свободная, я – ребенок ключа!