Керен Климовски - Королева Англии кусала меня в нос

Наконец-то снимают гипс! Рука согнута в локте – застывшая, как неживая. Говорят, что надо будет ходить на физиотерапию, разрабатывать. Сжимаюсь: а это больно? Нет, приятно. Парафин будуть класть на руку. И она начнет сгибаться и разгибаться? Конечно начнет. Как левая. Может, чу-у-уть-чу-у-уть похуже, будет менее гибкой. А шрам? Что делать со шрамом от хирургических гвоздей? Их было три: тут, тут и тут, и прямо на локте безобразный шрам, который не пройдет, я знаю, что не пройдет, даже через десять лет, и через двадцать, и когда я буду старой. Папа, я же теперь уродина с этим шрамом. Вот-вот зарыдаю. И папа смотрит на меня и говорит:

– Запомни: когда ты будешь взрослой и появится мужчина, который будет тебя очень любить, он больше всего будет любить этот шрам и твой правый локоть, вот посмотришь, вот увидишь, еще вспомнишь мои слова…

Но я все равно рыдаю: потому что не понимаю и потому что взрослой я буду еще очень-очень нескоро.

Вспотела, за две минуты, в июне всегда так, а поливалки сегодня выключили, во дворе никого нет, хотя мы договаривались поиграть, и в руке мешок, в котором перекатываются гогоим и поют абрикосовую песню, но ни Моше, ни Ярона, ни Ноама, даже уличных кошек не видно, как будто из города все ушли, как будто город стал немножко Полем, затих, закрылся, и тяжелое, желтое небо приближается все больше к земле, накрывает ее, поглощает, и медленно бреду за стоянку в другие дворы, может, хоть там кто-то найдется, и думаю, как это будет, если никому больше не скажу ни одного слова, разучусь ли говорить, но это мне не грозит, потому что вдруг навстречу незнакомые мальчишки – постарше, лет десяти, показывают на меня пальцем и смеются, говорят: «Ты разве мальчик? Ты мальчик или девочка? Ответь!» Может, это волосы, думаю, я же просила, чтобы постригли, сказала, что левой рукой не буду причесываться, и мне сделали каре, но мальчиков по-другому стригут, мне очень жарко, что вы хотите, я вас не знаю, может, кроме вас и меня в городе уже никого не осталось, а один из них показывает пальцем выше моего живота и говорит: цицим, цицим – сиськи, смотрите, у нее сиськи наружу, но это неправда, цицим – это то, что у женщин в душевых, а у меня даже близко нет, все гладко, и я похожа на папу, а не на маму, но они смеются и говорят: «Дура, как же ты ходишь без майки, ты, наверно, учишься в классе для умственно отсталых. А может, все русские так ходят, может, у вас так принято? Дай потрогать, что тебе – жалко? Раз мы видим, почему не потрогать», я убегаю, на бегу пытаюсь прикрыть свои цицим мешочком с гогоим и реву, но не потому, что меня обидели, а потому, что вспоминаю Эден, как она сказала, что не знает, кем лучше вырасти – мужчиной или женщиной, потому что цицим – это же отвратительно, но то, что у мужчин между ног, – ничуть не лучше, и она не знает, что выбрать, а я смотрела на ее стриженую голову – под мальчика – и на умные, чуть косящие глаза за очками и верила, а теперь точно знаю, что выбора нет, и у меня тоже когда-то будет это , и что это – враждебно, оно появится изнутри, не спрашивая, такая округлость, как адамово яблоко, на которое противно смотреть, только больше, и будет все раздуваться и утяжелять меня, притягивать мое тело к земле – вбегаю в ванную, смотрю на себя в зеркало – на веснушки, на растрепанное каре, на расширенные зрачки и туда – где все гладко, спокойно, только два пятнышка – чуть темней веснушек – говорят о том, что так будет не всегда, и о том, что измена придет изнутри и внезапно, и тогда мир, в котором я живу изменится, и больше не будет Поля и городов, которые могут опустеть в течение суток, а будет что-то другое, о чем только догадываюсь, и вдруг хочется примерить к себе эту чужую жизнь, достаю из пакета две косточки и кладу их туда, где когда-нибудь – еще очень нескоро – будет грудь, и смотрю в зеркало, и не узнаю себя – даже глаза потемнели, вот и все, я уже не смогу выбегать на улицу без майки – надо прятать улики, свидетельства того, что будет, даже от себя прятать, я не хочу, не хочу… Вываливаю гогоим в окно и даже не смотрю, как они падают.

Моше, не трусь, ты же не трус, может, ты испугался на минуту, но это со всеми бывает, мы на полпути, мы сделали главное – зашли дальше нашего дома – пошли вправо . Мы нарушили запрет, и дороги назад нет, ну ладно, может, и есть, но что это будет за дорога? Ну вот, ты сначала сам согласился, а теперь говоришь, что я тебя тащу, так всегда… Это последний шанс, сам знаешь, поэтому нагнулся завязать шнурок, ты прекрасно понимаешь, что если сделать еще один шаг, то потом – до конца, не останавливаясь, и делаешь вид, что тебе интересен осколок бутылки у ботинка, чтобы протянуть время, думаешь, может, откажусь, но я уже вся там – в Поле – здесь дорога пока еще асфальтовая, но поперек – песочная, как намек на то, что нас ждет, если пройти еще чуть-чуть, ну чего ты боишься, что нас похитят арабы? Ой, зачем я это сказала, теперь тоже стану этого бояться – никогда нельзя говорить вслух, начинаешь верить, но мы будем смотреть, какие номера у проезжающих машин – израильские или с территорий – и если второе, то спрячемся… Не могу объяснить толком, но мне очень надо в Поле, я хочу проверить кое-что, именно сейчас, в темноте, потому что если уж идти в Поле, то как следует. Моше, ты ничего не понимаешь! Я недавно обнаружила, что мне противно смотреть на свои вены – особенно там, где они хорошо видны, где кожа самая тонкая – у запястья, кажется, что там что-то неприятное, страшное, что это – часть меня, которая может вдруг стать не-мною, и мне нехорошо от этого, Моше, я каждый день нахожу какие-то новые вещи и думаю, думаю, то есть не просто новые вещи, а вещи, которых не понимаю, которые оказываются не тем, чем кажутся, и я хочу проверить – насчет Поля: правда ли это, и хочу проверить, могу ли я вот так взять и пойти в Поле, да еще вечером, потому что если могу, то плевать на все – на вены, на гогоим, на старую Шоши, на шрам на руке, ну, на все… И если могу, если Поле меня не проглотит, значит, у меня есть силы, значит, я буду жить так, как хочу, и мое тело не будет мне мешать, даже когда начнет меняться, Моше, как ты не понимаешь, ты же мой лучший друг… Ой! Смотри, фары – давай сюда, быстро, тише, шепотом, я не вижу, какие номера – свет в глазах, кажется, останавливается, думаешь, он нас увидел? Если будет спрашивать, не отвечай, да нет, я поняла, он заехал, чтобы развернуться и вдруг нас увидел, не знаю, как отличить, если есть усы без бороды, то араб, а если нет, то, может быть и арабом, и евреем, ну тише, тише, а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а, бежи-и-и-и-и-и-и-им, быстрее, быстрее, что ты ползешь, он гонится за нами, гонится? Что он кричит? Подожди, остановись, у него знакомый голос, это же… Это папа Ярона! Черт! Как ты думаешь, он наябедничает нашим?