Эмбер Смит - Такой я была

МАРА ЛЮБИТ КЕЙЛИНА

Я сделала это в шутку. И тогда Мара, закинув за спину свои длинные косы, села на корточки и взяла толстый кусок пастельно-голубого мела. Громадными печатными буквами она вывела:

ИДИ ЛЮБИТ КЕВИНА

Я завизжала и швырнула в нее белым мелом. Разумеется, я промахнулась, и мел разбился на миллион крошечных кусочков, которыми уже ничего не нарисуешь – впрочем, неважно, ведь белым мелом рисовать неинтересно. А потом я сказала:

– Мара, вот бы ты вышла замуж за Кейлина! Тогда мы стали бы сестрами, и это было бы круто!

– Да, наверное. – Она нахмурилась. – Но Кевин симпатичнее.

– Неправда. К тому же Кевин мне не брат, если ты выйдешь за него, мы не породнимся.

– Ты говоришь так, чтобы самой за него выйти.

– Но не могу же я выйти за собственного брата! Это отвратительно.

– Точно, – ответила она, как будто других вариантов и не было. Наш мир был мал – слишком мал даже по сравнению с другими двенадцатилетними детьми.

– Так что ты выходи за моего брата, а я за Кевина. Мы станем сестрами, а Кев и Кейлин – братьями. Вполне логично, ведь все и так считают их братьями.

Мара задумалась на минутку и ответила:

– Хорошо. Давай.

И вот, когда наши жизни были распланированы далеко вперед, я спросила:

– Хочешь покататься на великах?

– Ага.

Мы побежали в дом, стараясь не касаться расплавленного тротуара, надели шорты и шлепанцы. Тем летом папа Мары наконец ушел насовсем. У нее дома постоянно стояла ругань. И она все время торчала у меня, хотя именно у нее был бассейн. Она соглашалась на все, лишь бы быть подальше от своего дома и родителей. Поэтому, когда я сосватала ее за брата, она согласилась. И когда я предложила покататься на великах, тоже согласилась. А потом я сказала: давай разгонимся, съедем с высокой горки в конце улицы и посмотрим, едет ли поезд? Она и тогда согласилась.

Должна признать, затея оказалась не блестящей. Последнее, что я услышала перед тем, как шмякнуться об рельсы и почти разбиться насмерть, был крик Мары. Последнее, что я увидела, – прогнившие серые деревянные шпалы, летящие мне навстречу с невероятной скоростью. Мой череп с глухим стуком ударился о стальные рельсы. А потом стало темно.

Открыв глаза, я увидела над собой невозможно яркое небо. Ноги застряли в велосипеде. Очки были разбиты. По щекам стекала вода. Я подняла ту руку, которой могла шевелить; она была в грязи и сотнях маленьких порезов. Коснулась головы. По мне текла красная вода.

Ручьи красной воды. Потом я услышала, как кто-то зовет меня по имени издалека. И снова закрыла глаза.

– Что вы тут устроили? – это был голос Кевина – он вдруг прозвучал громко и близко.

– Хотели посмотреть на поезд, – невинно отвечала Мара.

– Иди, ты меня слышишь? – Его руки коснулись моего лица.

– Ох… – простонала я, ненадолго открыла глаза и увидела, как он снял футболку и прижал ее к моему лбу. Потом коснулся моей ноги – я не понимала, правой или левой.

– Иди, Иди, попробуй пошевелить ногой. Сможешь пошевелить – значит, нога не сломана. Двигай, – велел он.

– Ну как? Шевелится? – Кажется, я произнесла это вслух. Ответ я не услышала.

А потом я стала невесомой. Он поднял меня, занес на горку и положил на траву. Даже вызвал скорую.

В тот вечер мы с Марой решили, что я просто обязана за него выйти. Я отделалась трещиной в левом запястье, растяжением лодыжки, тысячей царапин и синяков, сломанным мизинцем, пятнадцатью швами на лбу и раздолбанным десятискоростным велосипедом. Но хуже всего оказалось то, что я начала считать Кевина тем, кем он на самом деле не являлся. «Ты сделала ужасную глупость, но тебе очень повезло», – твердили мне все в тот день.

– Тебе повезло, что поезда не было, – говорит Джош, возвращая меня в настоящее. Я уставилась в потолк. Он все еще смеется. Я давно перестала.

– Ты так считаешь? – вдруг вырывается у меня.

Если бы в тот момент мимо проходил поезд, я бы умерла или, как минимум, получила бы серьезные неизлечимые травмы. И 542 дня спустя лежала бы в могиле или в больнице, гнила бы заживо, подсоединенная к аппаратам. Но вместо этого я оказалась в собственной постели, а Кевин – в соседней комнате; и я по-прежнему считала его самым замечательным в мире человеком, неспособным причинить мне вред. Ведь когда-то он меня спас. Не случись того дня, я не втрескалась бы в него; не было бы этой жалкой детской влюбленности. Не случись того дня, я, может, и не стала бы флиртовать с ним в тот вечер за игрой в «Монополию». Не случись того дня, я бы закричала, когда в 2.48 обнаружила его в своей постели. Но я ничего не сделала. Может, я действительно сама во всем виновата, потому что вела себя так, будто он мне нравится? Потому что он правда мне нравился.