Карлос Фуэнтес - Избранное

Шаги гулко раздавались по каменному полу. Уже трудно было скрывать дрожь в ногах, тяжело ступавших в тесных черных лаковых туфлях. Высокий старик с широкой грудью и висевшими, как плети, нервными руками, изборожденными толстыми венами, медленно и неуверенно брел но светлым коридорам, приминая ворсистые ковры, глядясь в потускневшие зеркала и стекла старинных комодов, мимоходом поглаживая пальцами узорные задвижки и ручки, резные сундуки с железными замками, скамьи из душистой древесины аякауите, великолепные инкрустации.

Слуга распахнул перед ним дверь зала. Старик в последний раз остановился перед зеркалом и поправил «бабочку». Пригладил ладонью редкие завитки седых волос над высоким лбом, сжал челюсти, чтобы посадить на место зубные протезы, и вошел в гостиную - огромный зал, где блестел пол из полированного кедра, для танцев освобожденный от ковров, и на стенах красовались картины колониальных времен, изображавшие святых. Двери и окна зала выходили на кирпичную террасу, в сад с клумбами.

В глубине зала его ждали фотографы, окружившие кресло, обитое зеленым Дамаском, над которым висел на цепи огромный канделябр. Часы на камине пробили семь. Огонь, зажженный в эти холодные дни, освещал придвинутые к очагу кожаные пуфы. Он кивнул головой в знак приветствия и сел в кресло, поправив накрахмаленную сорочку и пикейные манжеты. Другой слуга подвел к нему двух серых псов с розовыми деснами и печальными глазами, передал гладкие поводки в руки хозяина. Красивые, отделанные бронзой ошейники поблескивали под ярким светом. Он поднял голову и снова сжал челюсти. В отблесках пламени камина его большая седая голова казалась совсем белой. Фотографы просили его принять разные позы, а он все старался пригладить волосы и расправить пальцами две тяжелые складки, сбегавшие вниз от ноздрей. Только на широких скулах кожа сохраняла упругость, хотя и там морщины ткали свою сеть, сбегая с век, которые все глубже проваливались в глазницы, где притаились глаза, не то насмешливые, не то горестные,- зеленоватые ирисы в дряблых наплывах кожи.

Один из псов залаял, рванулся вперед. Вспышка блица осветила суровое, недовольное лицо хозяина в тот момент, когда рывок собаки заставил его резко приподняться в кресле. Остальные фотографы с осуждением посмотрели на того, кто сделал снимок. Виновный вынул черный прямоугольник из камеры и молча отдал другому фотографу.

Когда фотографы вышли, он протянул дрожащую руку к массивному столику и взял из серебряной шкатулки сигарету с фильтром. С трудом раскурил ее и медленно оглядел, одобрительно покачивая головой, собрание старинных картин, писанных маслом и покрытых лаком, на которые падали яркие пятна света, скрадывая некоторые детали, зато подчеркивая общий желто-красный колорит. Он погладил шелковую ручку кресла и вдохнул отфильтрованный дым. Бесшумно приблизился слуга и спросил, не подать ли чего-нибудь. Он кивнул и попросил самого сухого «мартини». Слуга раздвинул в стене дверцы из полированного кедра и открыл застекленный шкафчик. Там красовались бутылки с напитками - опаловым, изумруднозеленым, красным, прозрачно-белым - и разноцветными этикетками: «шартрез», «пеперминт», «аквавит», «вермут», «курвуазье», «лонг-джон», «кальвадос», «арманьяк», «бееровка», «перно» - и ряды хрустальных бокалов, толстых и граненых, тонких и звенящих. Ему подали бокал. Он распорядился, чтобы слуга принес из погреба три сорта вина для ужина. Затем вытянул ноги и стал думать, с какой тщательностью он перестроил свое жилище и предусмотрел все удобства в этом своем доме. Пусть Каталина живет в огромном особняке в Лас-Ломас, лишенном,, как и все дома миллионеров, индивидуальности. Он предпочитал эти старые, двухвековые стены из камня и тесонтле 91, таинственным образом приближавшие его к событиям прошлого, к земле, с которой не хотелось расставаться. Да, конечно, во всем этом была какая-то подмена, магический трюк. И все же дерево, камень, решетки, лепные украшения, инкрустации, карнизы и простенки, резные стулья и массивные столы словно сговорились своим видом напоминать ему сцены, ощущения, переживания молодости, окутывая их легкой дымкой грусти.

Лилия была недовольна, но Лилия никогда этого не поймет. Что могут сказать молодой девушке старые балки на потолке? А оконная решетка, потускневшая от ржавчины? А великолепная риза над камином, тканная золотом и шитая серебряными нитями? А запах аякауите, исходивший от деревянных сундуков? А блеск вымытых деревенских изразцов на кухне? Архиепископские стулья в столовой? Было что-то захватывающее, чувственное, восхитительное в обладании такими вещами - как и деньгами и всем тем, что дает богатство. О, какое удовольствие могут доставить неодушевленные предметы, какую радость, какое тонкое наслаждение... Только один раз в год любовались всем этим люди, приглашенные на знаменитый прием в канун Нового года... Этот день вдвойне веселил ему душу, потому что гости должны были видеть здесь его настоящий дом и вспоминать об одинокой Каталине, которая вместе с теми - с Тересой, с идиотом Херардо - ужинала в это самое время в особняке на Лас-Ломас... А он представлял Лилию в качестве хозяйки и открывал двери в голубую столовую с голубой посудой, голубыми льняными скатертями, голубыми стенами... где льются вина и плывут огромные блюда, полные нежного мяса, красной рыбы, аппетитных креветок, невиданных приправ, сластей...