Наталия Соколовская - В Питере жить - от Дворцовой до Садовой, от Гангутской до Шпалерной. Личные истории

Споры вокруг того, кто таков Василий (Васильевский же остров), закончились в районе празднования 300-летия Петербурга твердым ответом историков в античном духе: не знаем и не узнаем. Памятник неизвестно кому стоит на пешеходной зоне, в Седьмой линии. Бронзовый. Похож на артиллериста (при нем пушка), с усами, приветливый. Люди охотно фотографируются рядом с Василием – люди любят бронзовые памятники почти так же страстно, как святую воду. Но по силе выразительности Василий значительно уступает памятнику Ленина на Большом проспекте, у здания районной администрации. Это исключительно маленький и грустный вождь на высоком постаменте. На Васильевском Ленин вряд ли бывал по своим скорбным подпольным-то делам. Заводов и фабрик здесь мало, памятных досочек о сходках и стачках нет. Вообще нет адресов, связанных с революциями. Морской дух, художнический, юридический, немецкий – революционного духа на Васильевском не было. Так и то сказать, Октябрьский переворот разве был законным? Это юридический казус…

Да, не забудем о море. До него можно дойти – по Большому проспекту. Вот и Гавань… Тяжелые серые волны, ветер…

Как не хочется умирать, прости Господи!

Архитекторы лишь закладывают семена городов, а взращивают их поэты: чего бы стоил Петербург без «Медного всадника»!

И чего бы стоила сказка о Ленинграде без ленфильмовского Медного всадника, восходящего на прожекторных лучах ежевечерне на миллионах экранов от Калининграда до Чукотки!

В наш утопающий в щебенке шахтерский поселок моего отца забросила рулетка НКВД, и среди бескрайнего казахстанского мелкосопочника он оказался самым культурным человеком на территории, равной трем Франциям. И всячески демонстрировал, что и в любом медвежьем, волчьем и барсучьем углу можно оставаться благородным, уважаемым и счастливым человеком. Центр мира можно разместить всюду!

Но однажды меж черных голов нашего клубного барака как-то по-особенному взошел Медный всадник в направленных на него прожекторных лучах – словно это были горящие глаза мира, устремленные к сердцу вселенной, на которое сейчас и в самом деле взирали тысячи и тысячи глаз в тысячах и тысячах клубов на тысячах и тысячах верст нашей необъятной родины. И я понял, что если я когда-нибудь не оседлаю этого красавца-коня, застывшего на гребне каменной волны, мне конец.

Увы, мир до ужаса неодинаков – в нем есть равнины, на которых человека не видно уже с трех верст, есть чащи, где еще что-то можно разглядеть разве что с десяти шагов, есть расщелины, в которые вообще никто никогда не заглядывает, – и есть вершины, видные со всех концов земли. В захолустье бессмертия не бывает, и наше влечение ко всему центральному, доминирующему есть не что иное, как тяга к бессмертию.

И когда, абитуриент волшебного матмеха, со своим оранжевым фанерным чемоданом, одурев от блеска, сини и Ниагары красот, по каменной кольчуге я устремился к Неве, а простукивавший мимо буксир осчастливил меня по колено настоящей невской волной, я ощутил это как крещение в ленинградцы!

И сколько бы я ни странствовал по прекрасному и яростному миру, ничто не заставляло мое сердце биться с таким предвкушением, как приближение к Ленинграду, звуки имени которого заставляли меня вздрагивать не менее, чем графическая красота этого слова. Я еще над уральскими речками предвкушал, как, смакуя, побреду Кузнечным переулком мимо Кузнечного рынка, мимо пышущих значительностью совковости, занюханности, криминогенности – к гордой Фонтанке, заплаканной известкой из гранитных стыков с раскустившимся там безалаберным бурьяном. Потом – облокотиться на узор чугунный и замлеть от свободы, свернуть направо – к Аничкову мосту или налево – к дому Державина…

Не только гении и кинофирмы – каждый из нас тоже заселяет любимые города собственными идеями и призраками. К своему пятидесятилетию я пустил пятидесятилетнего героя прогуляться по любимым местам университетской юности, вне которых для него весь мир чужбина, – и теперь сквозь его странствия сам не вполне различаю знакомые улицы. Любимая университетская линия испоганена беспросветно советским памятником Ломоносову. Приподняв пухлое лицо, Михайло Васильевич щурится через Неву на Медного всадника, словно передавая вызов одного ваятеля другому: пошляк не потупит взора перед гением! Зато спуск к Неве, где я принял крещение в ленинградцы, все тот же…