Наталия Соколовская - В Питере жить - от Дворцовой до Садовой, от Гангутской до Шпалерной. Личные истории

…Почти сразу после начала войны, в июле 41-го года, моя мать вместе с начальными классами своей школы выехала, забрав меня с собой, в деревню под Валдай. В соответствии с планом эвакуации, составленным еще перед Финской войной в 39-м году, туда отправили несколько тысяч ленинградских детей. Но немцы уже в первый месяц войны вплотную подошли к Валдаю, в то время как Ленинград еще был относительным тылом. Многие родители кинулись оттуда за своими детьми, чтобы забрать их обратно. Одним из последних эшелонов нас вывезли назад, в Питер. Помню бомбежку на станции Малая Вишера, когда нас загнали под вагоны, а все вокруг было озарено яркими осветительными ракетами. 8 сентября немцы взяли Шлиссельбург, и началась блокада.

Осень сорок первого года выдалась сухой и ясной. Бомбежки учащались, а скоро к ним прибавился артобстрел. Пайки все время урезались. К декабрю деревья на бульваре вырубили на дрова. На улице и во дворах исчезли кошки и голуби. Ходили небезосновательные зловещие слухи, что ловят и убивают детей и продают их на Андреевском рынке как телятину.

Дом наш загорелся в январе сорок второго года не от бомбы и не от снаряда. В квартире выше этажом умерла соседка и оставила непогашенной «буржуйку», а гасить понемногу разгоравшийся пожар было нечем.

…В апреле сорок второго, уже через ладожскую трассу, мы с матерью отправились в эвакуацию в Сибирь. Машины шли по кузов в воде, с погашенными фарами, чтобы не привлекать внимание немцев, и нередко проваливались под лед.

…Осенью сорок пятого мы возвратились в Ленинград. Поскольку дом наш на Васильевском сгорел, отцу выписали ордер на комнату в коммунальной квартире большого дома на углу Мойки и Фонарного переулка.

В этой комнате я прожил вместе с родителями более десяти лет. Однако своей «малой Родиной» я считал и считаю Васильевский остров, если, конечно, Родина может быть малой.

Умирать! – воскликнут читатели, невольным хором продолжая заезженную цитату из Бродского. Вот, понимаете ли, каприз гения – зачем-то пообещал за явиться умирать именно на Васильевский остров, с которым особо тесно связан не был, не родился и не жил там, а скорее всего, регулярность этого необыкновенного района напомнила ему кладбищенскую правильность: остров с юга на север пересечен «линиями» (в нормальном городе линия – одна сторона улицы), а линии – тремя проспектами, Большим, Средним и Малым. Все как будто проведено недрогнувшей рукой, расчерчено жесткими, неумолимо прямыми именно что «линиями», по линейке, никаких петляющих переулков и тупиков. «Вход» на Васильевский – пышный, парадный, явно со Стрелки, где до сих пор по праздникам пылают Ростральные колонны и высится Биржа. А «выход» – непонятно где, может быть, в таинственном месте, где я родилась (конец Семнадцатой линии, возле набережной речки Смоленки) и где расположены три обширных кладбища: Смоленское православное, Смоленское армянское, Смоленское лютеранское. Так что тема, куда приходить умирать, заявлена Бродским неспроста, но он действовал, исходя из категорий стиля и вкуса, пренебрегая советом тихого мудрого Арсения Тарковского: