Александр Григоренко: Потерял слепой дуду

– Со мной такое бывало, – с небрежностью московского старожила сказал Бахтин. – Называется – психологическая пробка. Вышибается только упреждающей наглостью. Покажу – как. Сейчас, жди…

Он зашел в павильон, минут через пять вернулся с четвертинкой вискаря, щелкнул пробкой, отхлебнул.

– Они ж не имеют права тебя задерживать – это против конституции. Будешь?

Я отказался.

– Так вот, берешь полбутылки виски – водку ни в коем случае! – держишь в руке и вальяжно так, красиво, идешь по улице. Придает уверенности и раскрепощает. И главное – менты тебя сразу перестают замечать. Весь твой страх как рукой… Купи себе пива, если виски не хочешь.

Бахтин оказался прав: люди в серой форме смотрели будто сквозь нас, и с того дня исчез мой страх.

Потом мы раскрепощались и придавали себе уверенности в забегаловке возле Киевского вокзала. Там мы достигли высшей степени родственного воодушевления. Машина времени работала «полный назад» всеми винтами. Мы вспомнили все и всех. Казалось, что сейчас Игорь достанет из сумки ослепительный лист плотной бумаги – он очень любил хорошую бумагу – и начнет писать для меня готическим шрифтом…

О чем? Ну, наверное, о том, что мы считали себя самыми умными, хотя значительную часть этого самого ума использовали для дурачеств. Как и большинство наших лучших сокурсников. Четверо товарищей нашли по дороге домой брошенную дверь, положили на нее пятого и под видом покойника пронесли от остановки до общежития – старушки крестились, желали Царствия Небесного. Студент Арбеньев облил черной нитрокраской барельеф Ворошилова, отправил анонимку на телевидение, а потом пригласил друзей на просмотр сюжета в вечерних новостях. Мой сосед Шура любил какать в лифте ближайшей девятиэтажки и, спрятавшись за мусоропроводом, слушать, как население кроет матом неведомого негодяя.

Бахтин и я работали исключительно в тонкой эстетике. Например, на втором курсе мы делали вареные джинсы, но что-то напутали в рецептуре и некогда приличные штаны оказались будто обсыпанные мукой. Зато неожиданный эффект дали армейские Игоревы трусы, помещенные в таз ради эксперимента – перистые облака, идеально, почти фотографически прорисованные, плыли по нежно-голубой поверхности.

– Назовем их «Небо Аустерлица», – сказал я.

Бахтину идея понравилась, он тут же смешал с белилами какой-то порошок и мастерски изобразил исчезающий в облаках журавлиный треугольник.

Потом мы стучались в комнаты самых утонченных девушек, заводили через порог утонченный разговор (о Толстом, например) в середине которого я спрашивал: «Хотите увидеть небо Аустерлица?» – «Хотим», – отвечали девушки: Бахтин поворачивался к ним задом и приспускал штаны…

Какие ж дураки мы были, прости Господи…

Но вдруг – как в сказке – прервалась музыка, которой мы не замечали, и радио холодным женским голосом сказало время.

– Ёёё, – закричал Бахтин, – у меня ж электричка! Последняя.

– Ты вообще где живешь-то?

Он, рассмеявшись, махнул обмякшей рукой в сторону барной стойки.

– Да-а, там… Малькова помнишь? Узнал он, где я живу, приехал и две недели у меня находился. С тех пор я свой адрес никому не говорю. Ну, бывай, старик. Рад был видеть.

Мы обнялись.

Потом у него изменился номер телефона, о чем я, конечно, не узнал.

Полтора года назад мне сообщили, что Игорь умер – невидимый телеграф из людей, уже почти забытых или вовсе неизвестных мне, но когда-то причастных к нашей общей жизни, донес до меня эту весть. Передал он так же, что Бахтин ушел от визиток и календарей, добрался до настоящего московского искусства – служил сценографом в театре – а умер оттого, что слишком любил виски. В последнее трудно поверить, в институте он был абсолютным трезвенником и вообще казался слишком воздушным для такого тяжелого занятия, как пьянка. Мы дружили несколько лет, но в тот день пили в первый и последний раз.

Конечно, я немного обиделся – я же не напрашивался. Да если бы и напрашивался – ведь и он жил у меня, и я у него…

Да и вообще не в этом, не в этом, не в этом дело! Удивительная штука – только с годами начинаешь понимать самые очевидные, до нелепости простые вещи. Одна из них – прошлое умирает и не стоит пытаться оживить его, тем более пробовать жить в нем. Помнить и жить – разные вещи, подчас враждебно разные. Иногда нужно, чтобы железный занавес сорвался и шарахнул перед самым твоим носом, чтобы понять это. Не надо тревожить прошлое – людей, пейзажи, а тем более ушедшую страну: целые империи травятся ядом умерших эпох, пытаясь, вопреки очевидному, отобрать у смерти ее законную добычу, – Тойнби писал об этом. Что уж о людях говорить…