Леонид Шорохов - Черная радуга

Семен спиной чуял, как раздражает усатого прапора особое угловское положение. Он так и искал повода для стычки. Они уже разок сцепились на вахте, и тогда Углов, к несчастью, настоял на своем. В тот день, на его беду, рядом оказался дежурный и велел усатому пропустить звено строителей за колючку, не томить их по пустяшному на проходной, и усатый, заскрежетав зубами, смирился и пропустил. Теперь каждую минуту следовало ждать подвоха: усатый никому ничего не забывал и не прощал.

После памятной стычки, уже к вечеру того же проклятого дня (видно, не утерпела дольше непривычная к отпору натура), он остановил Углова за бараком и с явной угрозой спросил:

— Ты кто тут, король?!

Семен, не подумав, тоже встал на дыбы:

— Это не я, это ты, видно, король. Тебе же больше всех всегда нужно!

Усатый нехорошо усмехнулся в ответ и велел вывернуть карманы. Углов побледнел и нахмурился, но тихий предостерегающий голос, возникший где-то внутри позвоночника, осторожно шепнул ему, что связываться не стоит, и он вывернул карманы.

Прапорщик, прищурясь, оглядел его с головы до пят и покачал кончиком лакированного сапога.

— Значит, король, — повторил он со странной интонацией. — Ну ладно, поглядим как-нибудь, что ты за король такой.

Какая-то непонятная самому любопытствующая сила словно бы толкнула Семена в спину и не дала удержаться.

— Все? — спросил он с демонстративным пренебрежением. — Сыт? Теперь мне можно идти?

Усатый неопределенно покивал головой.

— Гуляй, гуляй, — ответил он раздумчиво. — Гуляй покуда!

Семен повернулся и пошел, чувствуя на спине холодный тяжелый взгляд. С той самой поры в «усатую» смену ему стало неуютно.

Вот и теперь он полежал еще минуту-другую, чувствуя, как нарастает внутри его неосознанная тревога. Наконец, не будучи в силах перебороть ее, Углов резко поднялся и свесил ноги с койки. Он бросил быстрый взгляд в проход, и в сердце невольно захолодило: в проходе стоял усатый прапорщик. Да, Семен встал явно вовремя.

Усатый криво усмехнулся:

— Долго спишь, прораб!

— Да работы много. Засиделся вчера допоздна, — примирительно ответил Углов. У него не было никакой охоты начинать день с лая. Кроме того, рядом лежали, сидели и стояли не дружки Углова, а его подчиненные: пятый отряд сплошь состоял из строителей, и многие из них дорого бы дали, чтоб насладиться видом прорабского унижения. Ведь что ни говори, а Углов находился если и не по ту, то уж явно не по эту сторону баррикад. Людская масса была здесь проста: раз начальник — стало быть, враг, ну, или заодно с врагами. Да, надо было как-то сгладить ситуацию, скатить ее на тормозах.

— Давай на зарядку, прораб! — приказал усатый.

— Сейчас иду, — ответил Углов и послушно встал.

Прапорщик повернулся и пошел назад по узкому проходу между рядов железных коек, поставленных в два яруса. Углов проводил его равнодушным взглядом, снова опустился на койку, подпер голову ладонями и задумался. Сверху свесилась стриженая лопоухая голова.

— А я задрог! — весело сообщил Семену сосед. — Ну, думаю, все! Кранты! Счас на отсидку прораба поволокут! — И, довольный, расхохотался.

— Иди ты! — беззлобно ругнулся в ответ Семен.

— А че? — продолжал веселиться сосед. — Глядишь, погонялы не будет, так отдохнем недельку — чем плохо?

— Тебе лишь бы отдохнуть, — усмехнулся Семен. — Двадцать лет отдыхаешь, а все не отдохнул. Не устал, случаем, от такого отдыха?

— Устал, не беда! — бодро отозвался лопоухий. — Усталому завсегда по новой отдохнуть можно! Вот оно как!

Углов только махнул рукой — мели, Емеля, язык-то без костей.

Лопоухий исчез.

После Аленкиной погибели Углов окончательно сорвался с катушек. Очнулся он в ЛТП. Сколько времени прошло с момента дочкиной смерти до его определения в лечебно трудовой профилакторий — сказать он не мог, поскольку не помнил сам. Вся конкретная технология его осуждения на два года к принудительному лечению от алкоголизма осталась для Семена загадкой; позади него лежал сплошной черный туман.

Первые тревожные звонки проснувшейся мысли зазвучали в угловской голове месяца через два после начала его сидячей жизни. Начальных полсотни дней он попросту не заметил: застарелый, впитавшийся многолетний хмель выходил из него с большой натугой и неохотой. И лишь только когда Семен отрезвел окончательно, ему стало ясно, какая страшная по силе, могучая, все подавляющая, неистребимая потребность в спиртном сидела в нем.