Леонид Шорохов - Черная радуга

Выпить хотелось невыносимо. Все маскировки этого сокровенного желания отлетели сами собой. В ЛТП он не мог обманывать себя, как обманывал на «гражданке»: что совсем не пить ему охота, а вот настроение — ну ни к черту, и не мешало бы слегка поднять тонус; или вот просто ребята позвали — такой выпал случай, что никак не отказаться, чтоб не обидеть людей, ну а сам-то он — ни-ни, и вовсе не хочет, а так вышло невзначай.

Кому он теперь мог молоть эту жалкую чушь? Здесь все поголовно были такие, как он; и скрывать всем известное — дело дохлое: кто ж поверит?!

Только теперь Семен по-настоящему понял, что желание или нежелание его к выпивке ничего, в сущности, не могут изменить в доведенных до автоматизма вне рассудочных действиях: дракон, сидевший внутри Семеновой головы, хотел пить, и это именно он командовал. И команда его всегда была одна и та же — пей! И Семен подчинялся.

Ночами Углов прислушивался к странному голосу, непонятно откуда возникающему в мозгу, и невольное смущение охватывало его. Он уж не совсем понимал, кто с кем говорит. То ли это были его прошлые пьяные мысли, то ли…

Иногда ему казалось, что он сходит с ума.

В тяжелой предутренней полудреме вновь и вновь возникало перед ним странное, невиданное чудище, смутно похожее на того диковинного зверя, которого Семен разглядывал в детстве в школьном учебнике по биологии. Волочился по земле длинный, бугристый, тяжелый хвост; передние лапы были несуразно малы; задние, казалось, обнимали собой половину туловища; оскаленная, рогатая и клыкастая голова находилась где-то на уровне пятого этажа; маленькие кровавые глазки смотрели разом во все стороны; зверь наклонялся к Семену со страшной высоты, и писклявый человеческий голос его наполнял ужасом Семеново существо. Зверь просил пить! После первого трезвого месяца дракон словно обезумел. Сначала он никак не хотел поверить, что похмелий не будет, и принялся действовать старыми методами: мучал угловское тело и неумолчно орал в Семеново ухо свое, привычное: «дай вина! дай вина! дай вина!»

Углов ничем не мог ему помочь и униженно упрашивал подождать, сам надеясь в ближайшем времени раздобыть спиртного. Но время шло, а выпивки не перепадало. Тогда дракон, видя, что крики не помогают, сменил пластинку, перекрасился и начал уламывать Углова в побег.

«Гляди, — осторожно нашептывал он Семену изнутри черепа, — гляди хитрее, видишь? Контроль на вахте, да и на запретке, не такой уж строгий, и можно при случае извернуться и удрать».

«Так ведь в строгач посадят», — пугался Углов.

«Да что ты?! Мы ж не насовсем, — лицемерно успокаивал угловские страхи настойчивый голос. Мы ж с тобой ненадолго, выпьем чуть-чуть — и сразу назад».

Семен отрицающе качал сам себе закружившейся головой.

«Попутают же сразу! И выпить не успею. Ну куда мне? Какой я побегушник? В бушлате, стриженый».

Дракон скрежетал зубами и грыз угловские внутренности.

«Ну достань вина, достань хоть немного! Ведь пьют же некоторые и здесь!»

«Так деньги нужны, — отбивался Углов. — А у меня откуда?»

«Достань! — кричал дракон. — Найди, укради, выслужи!»

И он снова остервенело грыз и терзал Семена. Потом дракон, как видно, упал духом, в поведении его появились несвойственные раньше угодливость и льстивость; наглые, требовательные интонации вытеснились из голоса подхалимскими; дракон начал подлаживатся и унижаться.

«Ну давай, Угол, ну что тебе стоит? Ты ведь обжился уже, завел кой-какие полезные знакомства, раздобылся деньгами, я знаю, я знаю! — Дракон чуть ли не грозил кривым пальцем. — Теперь тебе приволокут вина; ей-ей, стоит только захотеть. Ну сделай бутылку, ну не томи душу!»

Но Углов уже был не тот, что раньше. Характер его стал постепенно меняться. Дряблая отечность сходила с Семенова лица, и вместе с ней словно бы сходила и дряблая отечность его упавшей души. Загорелая кожа плотно обтянула массивные скулы; глаза очистились от дурной пелены, и впервые за последние годы из оплывшей, пьяной физиономии выглянуло человеческое лицо. Голос стал строже; с Углова, наконец, слетела шелуха бездумья и суетности.

Первым несомненным и обнадеживающим признаком начавшейся в нем мучительной и исцеляющей душевной работы явилась огромная тяга к труду. Потребность работать постепенно становилась главной его потребностью. Он словно бы очнулся от безделья, от дармоедничанья, и радость хорошо сделанной работы начала перелопачивать пустыню Семеновой выжженой души.