Леонид Шорохов - Черная радуга

— Тебе надо немного поспать, дочка, — негромко сказала она. — Идем, я провожу…

— Ей уже лучше, правда лучше! Она уснула. Вы приходите ее навещать. Она будет рада. Мы теперь с ней всегда будем вместе, всегда вместе…

Углов хрипло кашлянул и попытался заговорить, но сильный спазм в горле помешал ему, и он только с трудом выдавил из себя что-то невнятное о лекарствах.

Лиза согласно закивала головой.

— Да, да, лекарства хорошие, — заторопилась она. — И все тут хорошие. И доктор сказал, что все будет хорошо. Я вам разве не говорила: она ведь уснула? Она теперь должна много спать, и тогда все заживет. А потом мы с дочкой уедем — далеко, далеко уедем.

Медсестра мягко повернула Лизу и повлекла ее за собой. Углов остался стоять на площадке потрясенный, с полуоткрытым ртом: жена не узнала его. Прошло еще несколько времени, медсестра вернулась запереть дверь, и Семен снова обратился к ней: он хотел, наконец, узнать, в каком состоянии находится дочь и есть ли хоть малая надежда на поправку. Но спросить об этом прямо в лоб ему было страшно: по Лизиному ошеломляющему состоянию и виду он смутно предчувствовал безнадежный и страшный ответ, — и он спросил другое, тоже поразившее и напугавшее его.

— А что с женой? Почему у нее забинтованы руки?

Медсестра скорбно поджала губы.

— Платьице-то, когда она с девочки снимала, так все пальцы на нем и оставила, пожгла. Байка ведь вся и прилипла, будь она проклята!

— А дочка? Есть ли надежда? — со страхом вымолвил, наконец, Углов.

Медсестра замолчала. Потом она снова взглянула на согнувшегося Семена и решительно сказала:

— Что ж, надежда всегда есть. Хотя, конечно, что тут можно поделать, когда половина кожи…

Углов засуетился.

— А пересадить? — с сумасшедшей надеждой спросил он. — Я дам сколько надо, только скажите.

Медсестра безнадежно покачала головой.

— Ты иди, милок. Что нужно, мы и сами все сделаем. Утром придешь.

— Жена что, не узнала меня? — робко спросил Семен.

Медсестра нахмурилась.

— Она сейчас и себя не узнает, не только кого другого. Эх, да где вам, мужикам, что понять? Выносили бы сами, выкормили, а тогда, может, и поняли бы, каково матери, когда родная кровинка на руках помирает. Эх, видно недаром старые люди говорят: бог долго терпит, да больно бьет!

Она захлопнула дверь, щелкнул замок.

Пронзительно затрещал электрический звонок во дворе.

— Подъем! — заорал на всю казарму ночной дежурный. Углов сонно перевернулся с одного бока на другой и натянул на голову тощее байковое одеяло: вставать смерть как не хотелось.

Было только еще шесть утра. В последнее время санчасть придумала себе и людям новую забаву (лечить, так уж лечить!) — зоновский день с самого синего ранья стал начинаться физзарядкой. Предполагалось, что, весело отзанимавшись сорок минут по системе Мюллера и восприяв тем самым огромный заряд бодрости и нервной энергии, стриженая синяя толпа радостно построится в длинную колонну и с песнями зашагает на работу.

Мысль была больше теоретическая. Практика же, как всегда, внесла некоторые коррективы. Лечащиеся трудно поднимались; поднявшись, не очень спешили в серый, промозглый полумрак. Тощие тела были плотно впечатаны в бугристые соломенные матрацы. Бр-рр-р-р… Выходить на физзарядку? Да на черта это надо?!

Но уж по проходам забухали пудовыми сапожищами прапорщики. В разных углах барака приподнялось с подушек несколько голов: чья сегодня смена, не усатого? Этот будил просто: хватал железной лапой за одеяло, и все, что попадалось ему под руку, оказывалось на полу.

В первых рядах коек послышался грохот: кто-то спланировал со второго яруса. Точно, он! Барак резво зашевелился: с усатым шутки были плохи и шибко рисковать не стоило; по горячке легко можно было схлопотать по сусалам — иди потом доказывай, кто прав, кто виноват; надоказываешься, что еще добавят.

Отряд начал вставать.

Углов, услышав грохот, зевнул и отвернулся к стене. Он был не рядовой лечачащийся, а прораб зоны — шишка на ровном месте — и мог позволить себе понежиться полчаса после побудки на некотором полузаконном основании. Шел второй год его пребывания в ЛТП, и приобретенный за это время опыт не давал ему полностью расслабляться. Тронуть-то его, прапора, пожалуй, и не тронут (не должны бы — тут же поправился он), но кто знает, с какой ноги встал нынче усатый прапорщик: он давно уже с неприязнью косился в угловскую сторону.